лою, о неуловимых переливах одного Лица в другое, о единстве и нераздельности во Христе Божества и Человека, отраженных ее мистическими видениями. Выраженный Христом идеал — это как бы Божий мир идей, воплотившийся Логос, Божество, обратившееся к Своему творению.
Через Христа в Боге воссоединяется или полнее объединяется единый Богом мир, обогащенный излиянием Любви и творческим трудом любящих. И в этой связи Анджела подходит к излюбленной мистиками идее взаимодействия благодати и человека. Человек бессилен на добро, но, начиная его творить, получает силу благодати Божьей, которая становится им самим, не переставая быть Божественностью; начиная любить, становится Божьей Любовью и таинственно соединяется с Божеством, чтобы в Него преобразиться и в Нем творить. Из ничего делает человек себя Богом, и в то же время не он себя Им делает, а Божество его обоживает. Однако трудно определить долю труда человека в созидании им добра. Она яснее, когда человек творит зло. Во зле раскрывает он свою силу, во зле явственнее себя утверждает.
Прослеживает Анджела еле уловимые переливы блага во зло. Бывало в ней “некое смирение": видела она себя бессильною и немощною, грешною и лишенною всякой благодати, видела себя “вне всякой праведности и всякой истинности” (39). Смирение, мы знаем, порождает любовь к Богу. Но если закрыт Бог для души и недоступен ей, то нет и надежды на Него и само смирение бесплодно великим бесплодием. Душа тогда видит лишь свои недостатки и бессильно возмущается ими, отчаиваясь в Боге и благах Его (40-42). И вместо любви рождается в душе из смирения гнев. И вся душа становится гневом и печалью. Бесплодное смирение, бессильное родить любовь, в ярости обращается на самого себя и становится... гордыней. Душа обижается на Бога за дарованные блага. Она не хочет верить в свое падение, и для обуянной яростью бесплодно всякое благо. Вместо ясного и радостного пламени любви в Боге подъемлется мрачный, самосожигающий огонь гнева, гордыни и скорби (43)... Но это “худое смирение" и эта гордыня ведут к тому же истинному смирению, ибо в них “великое очищение души”. Душа сжигается в себе самой “худым смирением” и гордыней, но это самосожжение и мученичество уничтожает в душе все зло (44).
“Многие верящие, что находятся они в любви, находятся в ненависти, и наоборот...” (69). Так непостижима любовь. В любви заключается всяческое благо, но в любви же и всяческое зло. “Знайте, сыны, что в любви заключается как всяческое благо и заслуга, так и всяческое зло осуждающее и грех” (223). И это справедливо не только в применении к “худой любви” — зло, заключенное в ней, очевидно для всякого — но и в применении к “благой любви духовной между Богом и душой, ближним и ближним”. Действительно, как легко и незаметно любовь к Богу становится только покровом любви к себе самому, одинокого самоутверждения, гордыни, любовь к ближнему — любовью к своей пользе, наслаждению или чести! И как незаметно в этих случаях духовная благая любовь вырождается в гнусное плотское вожделение! (223). Разве легко различить в любви любовь к Богу от любви к Нему ради прощения своих грехов или ради сладости ниспосылаемых Им утешений и видений, всегда сопровождающих истинную любовь? (224). А ведь такая любовь уже не истинна: она зародыш самоутверждения, гордыни и ненависти к Богу. Искренняя, казалось бы, любовь к ближним оказывается на поверку лишь лестью им ради себя, завистью (ib) и, значит, истоком ненависти. Даже бескорыстная, истинная в зародыше своем любовь к ближнему, если не правит ею “оружие великого различения”, быстро вырождается в свою противоположность. Любящий преображается не в Бога, а в любимого, все более и теснее общается с ним, подчиняется его воле; и вместе, угождая друг другу, они оба уже не могут противостоять безумным и грешным порывам любви, уводящей их прочь от Бога (225). Даже на вершинах любви ждет уже преображающегося в Бога великая опасность — дух злой свободы, отвергающей не только внешний, но и внутренний закон и творящей дела, противные истинной любви (232). Вот почему чутко и подозрительно относится Анджела к любви, предостерегает от нее, призывая к ней (223). “Сынки мои, старайтесь любить друг друга и обладать этою взаимною любовью... И мир издевается над словами моими о том, что человек может оплакивать грехи ближнего, как свои или больше, чем свои, ибо кажется, что это против естества. Но любовь, совершающая это, не от мира сего. Сынки мои, старайтесь обладать этой любовью..." (257).
