Около полутора часов я просидел с закрытыми глазами.
— Ваше счастье, я напал на ее след! — услышал я рядом голос Ч. и, открыв глаза, обнаружил, что уже совсем стемнело и ярко запылали уличные фонари. — Простите великодушно старика, погорячился! — добавил он смиренно.
В жестком электрическом свете, действительно постаревший, совсем старик, он выглядел прямо-таки пародией на Вергилия, причем какой-то жалкой, горемычной пародией — в своих новеньких кедах; он весь был готовность меня бог весть куда сопровождать. Единственно — его глаза горячечно и нешуточно горели сквозь фосфорический флер городского сумрака.
— А в остальном — как договорились, — все-таки уточнил он, имея в виду оплату своих услуг.
— Но коан-то — бесплатно? — улыбнулся я.
— Само собой, — подтвердил Ч., положив руку на сердце.
«Конечно, он просто-напросто мелкий попрошайка, — рассуждал я, с одной стороны, а с другой: — А вдруг он, правда, приведет меня к ней?» — И тут же у меня перед глазами забрезжил ее сюрреальный, сверхсовершенный образ, вызолоченный моими последними надеждами.
— Пойдемте! — вскочил я с почти апокалиптическим азартом, и мы отправились.
Мы окунулись в мерцающее Оно необъятной московской ночи, внешне незамысловатое, но мистически ноздреватое и непредсказуемое изнутри. В загадочном блокноте Ч. была подробнейше расчерчена непостижимо хитроумная схема поисков, в которую я даже и не пытался вникнуть, и Ч. методично отмечал некие ключевые пункты по мере нашего продвижения. Очень скоро я абсолютно поверил в то, что методы моего необыкновенного проводника имеют самую надежную и профессиональную основу: все плотнее и сочнее становилось сосредоточие окружавших нас плотских прелестей и соблазнов, — не то, чтобы зримых, но как-то энергетически чувственно осязаемых и чрезвычайно волнующих, возникающих в самых неожиданных местах и обстоятельствах: за тонированными стеклами автомобилей, в бархатисто затемненных парадных, на мраморных плато метрополитена, в прохладных изгибах классически темных аллей.
Я видел искренность и серьезность Ч., и меня даже начала мучить совесть, что я, по-видимому, напрасно обидел его в кафе, указав ему на его ничтожное положение и насмешливо усомнившись в его принадлежности к сословию художников. И если бы я руководствовался не разумом, а своим романтизмом, то, пожалуй, был бы рад сейчас щедро поделиться с ним деньгами без всяких услуг с его стороны. Но по всегдашней моей подозрительности и мнительности мне, конечно, оказалось слабо проявить такое аристократическое благородство, — я подумал о том, что деньги-то мои, без сомнения, захапает да еще в душе и посмеется над моим пресловутым романтизмом, позволившим ему так ловко меня раскрутить.
