— Как же это случилось? — пролепетал я.
— Совершенно случайно, — отвечала она. — Только вернулся из деревни, так в тот же вечер поехал куда-то. И в метро, на перроне оступился неловко, упал прямо навстречу выходящему из тоннеля поезду. Его сразу вынесло ударом обратно на перрон и, знаете, просто аккуратно так уложило, что и следов на нем почти никаких не осталось. Просто все внутри разбилось…
Она так рассказывала, как будто сама была свидетельницей, и я тоже словно своими глазами это увидел.
Странное чувство нахлынуло на меня. Такая тяжесть упала на сердце, что показалось, я должен немедленно ей открыться, повиниться. Эта симпатичная, несчастная женщина сможет, конечно, понять и простить нас с Татьяной. Но я, слава богу, сдержался. Она же, словно почувствовав что-то, как-то особенно пытливо всматривалась в меня. Потом сказала:
— Вы знаете, а ведь Петечка стихи писал.
— В самом деле?
— Да. И у него в кармане оказались стихи.
Она протянула мне листок, и я прочел строчки, написанные тяжелым, как бы вдавленным в плоскость листа почерком. А прочитав, попрощался и ушел, повторяя про себя:
Не здесь, не там, нигде
Шел дождь, шел снег.
Не здесь, не там, нигде
Жил человек, и спал.
И ничего не знал.
И никого,
Но у него был дом —
Только и всего.
Не здесь, не там, нигде
Кому-то снился сон.
Не здесь, не там, нигде,
Что у него есть дом.
А в погребе вино,
И женщина,
Цедящая его,
И больше ничего —
Вот только и всего.
Его действительно уложило так ровненько, словно он был в целости и сохранности. Только из ушей и ноздрей выступила густая и темная, застывшая быстро, как сургуч, кровь. И мертвый он был подобен… подобен… запечатанной жалобе, запечатанной и отправленной в никуда, которую уже никто не сможет прочесть… Ну, а Тот, Кто, может быть, все-таки прочтет, посочувствует ему, пожалуй, и уж, конечно, взыщет не с него.
Солнце, расплюснутое собственной тяжестью в небесной тверди, сияло и слоилось сиянием преизбыточным, отливая то чистейшим золотом, то медяной прозеленью, то резким багрянцем, и вся, впервые открывающаяся взору местность, пропитанная текучим солнечным теплом, была прекрасна, не наглядеться.
Крепкий и чистый еловый лес то наступал, то отступал, маня в загадочное пространство, расклиненное кустами орешника и черемухи, с жесткими пучками цветущего репейника в легкой, высокой траве.
Я находился среди незнакомых, но, впрочем, абсолютно мне безразличных мужчин и женщин, вольготно рассеявшихся по ближайшим пригоркам и полянам, и так же, как и они, гулял и с наслаждением разглядывал изощренно-роскошные картины природы, ловя ноздрями сумбур диких запахов папоротника, крапивы, чертополоха, бузины и хвои. Шелковистые ручьи в ладонь шириной бежали от ключевых источников, увенчанных коронами серебристой, упругой осоки, до которой нельзя было коснуться без риска глубокого пореза. В карликовых родниковых озерцах, в услащенной ископаемой воде пасся доверчивый малек. На рукава моей рубашки садились шмели размером с сосновую шишку, золотистые медовые мухи и горбатые стрекозы с хрусткими крыльями.
