— Спаси, Арбалетов, мне плохо!..
Я снова был услышан.
— Ай эм сори, медам, — пропел Арбалетов, и не прошло и десяти минут, как вопрос был улажен, и мы летели обратно в Россию на практически личном самолете в качестве двух командированных с небольшим грузом, причем один из командированных домогался девственницу-бортпроводницу и, надо сказать, небезуспешно.
Таким образом, я вернулся домой к обеду, а пообедав и исполнив торопливо супружеский долг, заснул до вечера. Мне приснилось, что муж Татьяны подстерегает меня в темной подворотне и в поэтическом отчаянии и с угарным ощущением нравственной и творческой катастрофы метко всаживает мне в сердце жесткое, ледяное лезвие, а я только понимающе и беззлобно смотрю на него и прошу об одном: «Допиши мой роман, Петя!..»
Хорошенько выспавшись, я прозрел и ужаснулся: так спокойно отдал Татьяну носорогу, и она снова будет порабощена его знойной и верной любовью в безукоризненно уютной квартирке, и даже две дочурки будут для нее тяжелыми веригами, а вся благоухающая атмосфера их семейного очага — сладкой каторгой образцово-показательного супружества, а он, Петр Петрович, снова будет слагать свои беспримерные поэзы в честь блестящей, но несчастной жены, которая, конечно, когда-нибудь опять тайно ему изменит… но уже не со мной.
Если Татьяна не решается, то я сам должен поговорить с носорогом. Да, может быть, в конце концов никакой он и не носорог вовсе! Может быть, он поймет, что его любовь к такой женщине просто нонсенс и никакой своей преданностью он не изменит этого, и что-то, что он почитает за их общее счастье, есть лишь его собственное благополучие.
Я заглянул к жене и, увидев, что она увлечена какими-то хозяйственными хлопотами, поспешил к Татьяне. По дороге мне приходили в голову весьма странные фантазии относительно нашей с Татьяной будущей жизни. Я мечтал даже, что мы уедем куда-нибудь в глухую, но чистую и возвышенную провинцию со сладкими колокольными звонами, заживем тихо, патриархально, — я буду потихоньку пописывать, а она почитывать и нахваливать, и, конечно, плюс какие-нибудь сельские радости вроде огородика с чесноком и петрушкой, садика с вишнями.
В таком лилейном настроении я приехал в Тушино. Дверь отперла милая седая женщина, мать Петра.
— А у нас несчастье, — тут же с порога сказала она, кажется, приняв меня за товарища своего сына. — Петя погиб. — И я поразился ее пронзительному, горящему взгляду при совершенно спокойном выражении лица. — Я вот с дочурками сижу, а наши поехали к нему в больницу…
