Виктор приплыл с мятой красной физиономией, пыхтел, торопил: они, оказывается, проспали.
На острове меня угощали отличной ухой, от ответов на вопросы уклонялись, но в итоге Павел грустно признался, что утром Виктор был морально нокаутирован Коневым. Виктор, первая жертва морального террора, обидчиво сопел.
Начали так: уселись рядом с Коневым и попросили его покинуть конус выноса. А он читал книгу под названием «Пушки острова Наварон» писателя Алистера Маклина. Виктор возьми да и посоветуй ему, дескать, Толстого что-нибудь почитал бы или Шолохова… Конев встрепенулся и объяснил, что молодой Шолохов писал стихи и показал их Лебедеву-Кумачу. Лебедев-Кумач сказал Шолохову, что стихи никуда не годятся, оставил у себя, а потом напечатал, выдав за свои. И прославился.
Виктор стал думать о том, писал ли Шолохов стихи, был ли в молодости знаком с Лебедевым-Кумачом, какие именно стихи Лебедева-Кумача имел в виду Конев, и впал в прострацию. Заметив это, Павел увёз его на остров.
— Виктор, — сказал я, — готовься. Сейчас поедем.
— Я не поеду, — буркнул Виктор, — этого вообще не нужно.
Но ехать ему пришлось.
Конев прохаживался по конусу выноса в одних трусах. У него было крепкое жилистое тело.
— Какой ты тощий, Саша! — сказал я.
— Я сухой, — гордо ответил Конев.
— А давай поговорим о литературе? Ты же сильный книгочей! Мы с Виктором окунёмся, а ты чайку сообрази.
Мы отлично поплавали, бодрые вышли из воды, обсыхали, а Конев тем временем запалил костёр, подвесил над ним кастрюльку с водой.
— А ты в каком психдиспансере на учёте состоишь? — спросил Виктор. — Я почему интересуюсь: девяносто процентов обитателей сумасшедших домов — алкаши.
Хорошая подсказка, хотя и грубая! А я уже мучился оттого, что не мог никак стихотворение докончить. На катере я его сочинил до конца, а начало не получалось. Между тем слово «веник» отлично рифмовалось со словом «шизофреник»!
— Саша! Ты, вообще, Пушкина-то читал? — продолжил Виктор.
Конев старательно подкладывал веточки в костёр. Он сидел на корточках и, чуть усмехаясь, смотрел между нами и костром.
— Саша, а ведь ты и Пушкин тёзки! — вспомнил я.
— Хе! — вдруг выдохнул Виктор, всплеснул руками и звонко шлёпнул ладонями себя по коленям. — Конев в трусах и футболке скачет на лошади из Михайловского в Тригорское! В одной руке бутылка бренди, в другой стакан! «Барин тронулся!» — кричат крестьяне.
— А что Пушкин? Пушкин в целом был прост, — пожав плечами, ответил Конев. — Поэзия его — калька с французской. Лермонтов глубже. Сейчас так, как Пушкин, писать нельзя, поэзия развивается. От простоты своей он и пошёл в архивы собирать материал на Пугачёва. От безысходности.
