Абди-эфенди прислонился к стене — одинокий, притихший, он пытался вбирать в грудь побольше воздуха, надеясь остановить бешеное вращение земли. После грозы день блестел, как янтарь в четках, в швах между булыжниками мостовой остался лежать промытый песок, под куполом неба все вокруг блестело, мир был полон красок, гомона птиц и благоухал, как дыхание девушки.
«Вот оно… Мечеть…» — вновь пронзила боль все его тело, и он, сгорбившись, с низко опущенной головой, заторопился в конак. «Чем провинился Инан? Чем провинился я? Разве моего согласия спрашивали? Что я мог сделать? Этого требовал закон!» — вопросы и оправдания роились в его голове, к ужасу перед тем, что грозило сыну, примешивалось сознание своей вины и суеверный страх.
Не случайно все двадцать лет Абди-эфенди избегал даже приближаться к заброшенной мечети. Не случайно и теперь он переложил заботы по ее восстановлению на кади. Одного зла он мог ждать от нее, зла и мести, и ох как нелегко было ему войти тогда вместе с Юсефом-пашой в ее двор. Но что поделаешь, если от судьбы не уйти. Что мог он сделать тогда, когда его вызвал старый кади? Ведь не объяснил же он ему сразу, в чем дело, а сказал, что молодой писарь нужен ему как исполнитель закона. Он так и сказал, «исполнитель», и Абди-эфенди даже обрадовался и возгордился от того, что придирчивый старик из всех служителей конака выбрал именно его. По этому случаю он надел новую белоснежную чалму, обмотал златотканым поясом свой тогда еще тонкий стан и в таком виде явился на шариатский суд. На праздник он шел туда, за первым признанием того, что он нужен и недаром занимает свое место. Но кади лишь хмуро взглянул на него, жуя свои губы, — нрава он был вспыльчивого. Абди-эфенди стало не по себе, когда он услышал, что замышлялось против Кючука Мустафы и Дилбесте, обиделся он, что его включили в компанию негодяев. Раздраженный, он держался особняком, недоступный и строгий. Уйти он не посмел — старик мог донести на него в конак, но решил рук не марать, а только смотреть и слушать, раз уж так требовал закон. Он смотрел под ноги Мустафе, и, хотя ему было жалко его, вслушиваясь в слова кади, он не находил в них ошибки. Речь шла о законе, а с законом не шутят! Любовь? Так докажи ее! Абди-эфенди сам недавно привел в дом жену, но за такую вещь убил бы ее, не раздумывая. Справедливость не отменяет строгости, а этот Мустафа — просто дурак. И когда двое набросились на Мустафу, Абди-эфенди так и не понял, кто подтолкнул его к Дилбесте. Ведь дал же он себе слово не делать этого! Что же все-таки заставило его? Женщина завизжала, но он зажал ей рот, второй исполнитель закона никак не мог поймать ее ноги, над ними Хасан никак не мог развязать свой длинный пояс. Его прыщавая морда оказалась рядом с лицом писаря, три головы — Дилбесте, Хасана и его собственная — почти прижимались друг к другу, в возне Абди-эфенди не чувствовал того отвращения и унижения, которое испытал позднее. Минуту ли длилось это, больше ли — он не знал, но только вдруг связка голов разорвалась, он почувствовал удар в затылок, дернулся в изумлении, и кади повторно огрел его аршином. Вот тебе и признательность! Вот тебе и благодарность!
