На Руси архиереи не клянутся. Но конкретный Антоний имеет личный опыт. Он, после смерти Свояка, навязал свою клятву черниговским боярам, которые этого не требовали: слово архипастыря — истина. Навязал, чтобы обмануть.
Важно, что у него «язык повернулся», «рука поднялась» принести клятву мирянам. «Перед лицом черниговского тысяцкого и других товарищей торжественно клянусь…». У Антония есть опыт — как это делать, что говорить, за что держаться.
Заставляя церковников принести присягу, я чуть-чуть опережаю время. Через два года следующий Константинопольский патриарх Михаил Анхиал установит обязательность принесения верноподданнической присяги для поставляемого в епископы. Требование Мануила Комнина: все духовные власти, наравне с гражданами, приносят присягу на верность императору. Это чрезвычайная мера охраны царствующей династии закончится с окончанием династии через тринадцать лет.
Кстати, присяга не сработала. Но винить иерархов в измене бессмысленно: в Константинополе всё станет настолько плохо, что не сработает даже присяга неподкупной, веками верной Варяжской гвардии.
До этого архиереи, при представлении государю, ограничивались особой молитвой о его многолетнем, благополучном, мирном внутри и победоносном во вне, царствовании и о сохранении царского престола в его роде до скончания веков.
* * *
Не было бы у нас разговора душевного, его катарсиса с рыданиями на моём плече, его «таксономии», приведшей к маркированию меня лейблом: «посланец божий во плоти», метанойи от надежды… И «да» этого — не было бы.
Не применение ОМП классовой борьбы или воинствующего атеизма, а точечное воздействие на психику. Вот этот «ключевой» человек (Антоний) в отношении вот такого человека (меня) поступает вот так. Следуя не «вообще», а нашим личным взаимоотношениям. Сложившимся в ходе вот таких экстремальных событий — штурма и разорения Киева.
Первенствующий согласен. После него…
— Ростовский своему князю присягнёт. Переяславский — последует за своим князем. И за тобой, как он сделал на Соборе. Смоленский… он — один. Уже не важно. Да и не будут ни Михаил-епископ, ни Благочестник в лоб упираться — побоятся в одиночестве остаться.
— В одиночестве? А если Благочестник своих поднимет?! Ростиславичей всех соберёт? Полоцких? Если они все — против будут?!
Антоний смотрел на меня в крайней тревоге. Кажется, те расклады, та близость новой, куда более кровавой усобицы, которая мучила меня последние дни, стала видна и ему.
