Однажды учитель сказал, что, по мнению Квинтилиана, трагедии необходимы для воспитания оратора. Жан удивился — ведь театр в Пор-Рояле нещадно порицался. На миг замешкавшись, учитель возразил: у Квинтилиана, несомненно, есть особая причина, драматурги — мишень для его критики, он упрекает их за то, что полагаются на свой талант, вместо того чтобы его оттачивать.
— Вот послушайте стих из Овидия: «Servare potui, perdere an possim rogas».
— Кто может сохранить, может и погубить: я тебя сохранила, значит, могу погубить, — переводит один ученик.
Жан чуть не рассмеялся — так плох перевод.
— Верно, но вы не передали емкости стиха, — говорит Леметр.
— Коль я тебя спасла, смогу и погубить, — предлагает Жан.
Тот ученик не согласен:
— Этого мало, слишком коротко!
— Нет, тут всё есть, — вступается учитель. — Поэзия и безупречная логика. Логикой и прекрасна поэзия.
Ученик ищет поддержки товарищей, но не находит — кто посмеет перечить учителю!
— Откуда этот стих? — спрашивает Жан.
— Из единственной трагедии Овидия[26].
— И нам дозволено ее читать?
— Нет, — говорит учитель. — Она утеряна, остался только этот стих.
Жан ошарашен всем: тем, что учитель выбрал именно такой пример; что сочинение великого поэта утерялось и что остался только этот стих. Он пишет о своем недоумении в толстую тетрадь, куда привык, с тех пор как начал жить в отдельной комнате, записывать то, что пришло на ум за целый день. Как правило, это касается уроков, но есть тут и другие записи, не относящиеся к делу, вольные, способные смутить сторонний глаз, как вид неприбранной постели. В этих заметках, отклоняясь от юриспруденции, он рассуждает о Вергилии, Плутархе, Таците, трактует их, как если бы то были христианские авторы, с точки зрения благодати и веры, не заботясь о сообразности. Научили его препарировать, вот он и препарирует, но не просто выносит суждение, а почти что невольно нанизывает фразу за фразой.
От страницы к странице он меняет язык, переходит с латыни на греческий, часто сам того не замечая. Теперь, благодаря Лансло, он изучил еще и итальянский и испанский. Никто, кроме него, не владеет пятью языками. Все они в нем, все живые, он стирает границы по собственному произволу и устанавливает новую географию. Грудь горделиво раздается вширь, не то что у товарищей по классу, вмещает куда больше звуков — он уловил их и освоил, — отражает куда больше голосов. Читая или декламируя, он чувствует, как ходят ребра, грудная клетка мерно поднимается и опускается, в ней виток за витком наворачивается спираль многоязыкой Вавилонской башни, которая растет, не порождая хаоса. Другие собираются по вечерам и, склонившись над картой, водят деревянной указкой по горам и морям. А Жан, хоть иногда бывает тут же, рядом с ними, но уходит с головой в свои тетради, предпочитая плавать в одиночку и управлять ковчегом, где нашли пристанище величайшие древние авторы.
