— Нельзя ли узнать, почему вы переводите не то, что я велел?
— Я…
— Отвечайте на мой вопрос.
Весь класс уставился на Жана. У него костенеет спина. Он зачеркнул слова Вергилия, свои слова и, красный от стыда, поднимает глаза на учителя. Тот смотрит с презрением и хватает листок со стола. Злобно комкает и, раздраженный, идет по проходу. Но Жан запомнил последние слова, словно они у него все еще перед глазами. Пронзенная насквозь, ее клокочет грудь[21]. Этот стих невозможно забыть, гибкий, он так и струится, свободнее, чем все, что он успел перевести. Он вновь и вновь повторяет его про себя. Пронзенная насквозь, ее клокочет грудь. Пронзенная насквозь, ее клокочет грудь. Впервые Жану удалось вместить свой элегический порыв в двенадцать шагов. Так, может быть, александрийский стих — лучшее решение? Точно знать он не мог, но, повторяя этот опыт каждый день, пришел к выводу, что красоту нельзя отмерить, но музыку размер дает.
В Пор-Рояль Жан вернулся через два года. Когда ему исполнилось шестнадцать. На свое счастье, он попал к трем лучшим во всей Франции учителям: Антуану Леметру[22], Клоду Лансло, Пьеру Николю[23]. Они же — самые ревностные затворники. В парке нарочно соорудили домики-эрмитажи, чтобы ничто не мешало их уединению. Тетушка живет в новом сестринском корпусе — несмотря на притеснения, число монахинь растет. Так что теперь все близкие ему люди тут, рядом. За исключением Амона, его назначили главным лекарем аббатства, и садоводством он уже не занимается. Жан больше не найдет его в парке, не услышит рассказов о чудесах природы. Просто так с ним теперь не увидишься, нужно найти особый предлог или чем-нибудь заболеть; все его время принадлежит монахиням — они постоянно нуждаются в его услугах, поскольку ведут аскетическую, полную лишений жизнь в сырых кельях. Жан и сам сильнее прежнего ощутил эти тяготы. То ли за это время суровости еще прибавилось, то ли в Бовэ он привык жить не так скудно.
Амон — единственный мужчина, которому позволено переступать порог монастыря. На зависть Жану. Так же как в детстве, он отлучается без спроса, сбегает по ступеням и смотрит, притаившись в уголке. Иногда приходится долго ждать, пока мелькнет хоть одна фигура в белом, в другой раз, напротив, монахинь полон двор. Снуют туда-сюда, стоят, о чем-то разговаривают, поднимают глаза к небу, к ним присоединяются другие, они то собираются, то вновь расходятся. Он ловит каждое движение, зорко следит, как сестры обнимаются, а кое-кто нет-нет и засмеется. Говорят, их тут около сотни. Случается ли им, как Дидоне, оплакивать то, что они потеряли: прежнюю жизнь, семью… ни о каких иных утратах Жан не смеет помыслить. Но, не в пример Дидоне, у них есть Бог. Бог унимает все печали, подобно тому как рыхлая земля способна впитать все слезы мира. Несчастная Дидона — в Боге она бы не печалилась так страшно.
