В записке, написанной 24 марта Идену, своему министру иностранных дел, Черчилль следующим образом резюмировал свою мысль:
«Переговоры [которые велись в то время с немцами] могли бы быть возобновлены в гораздо более важном районе, чем Италия. В этих переговорах такого рода военные вопросы могут быть увязаны с политическими».
И добавлял: «Русские могут испытывать законные опасения, что мы заключим сделку на западе, чтобы задержать их подальше на востоке».
В самом деле в тот момент речь шла о том, чтобы опередить русских.
В той же записке Идену Черчилль сообщал, что он собирается поставить этот вопрос перед генералом Эйзенхауэром и фельдмаршалом Монтгомери во время посещения фронта, чтобы изложить им сущность своей позиции.
«Ну почему должны мы горевать, — писал он, — если вследствие того, что немцы массами сдаются на западе, мы окажемся на Эльбе раньше Сталина?»
Во второй записке, составленной 25 марта также для Идена, Черчилль возвращался к этому вопросу.
«Я прекрасно понимаю, — писал он, — беспокойство, которое испытывают русские при мысли о том, что мы можем принять военную капитуляцию на западе или на юге, что позволит нашим армиям продвигаться вперед, совсем или почти не встречая сопротивления, и достичь Эльбы и даже Берлина раньше Советского Союза».
Само собой разумеется, что со Сталиным на этот счет он говорил совсем иным языком. 14 апреля он телеграфировал ему:
«Быстро приближается славный момент соединения Ваших и наших войск в побежденной Германии». И еще: «Я уверен, что если бы это событие было отмечено короткими обращениями по радио — Вашим, Президента Трумэна и моим, — то это произвело бы ободряющее действие на наши народы»[36].
Действительно, имел место обмен телеграммами между Лондоном, Вашингтоном и Москвой относительно текста этих обращений и места соединения армий западных держав с русскими. Но Черчилль неустанно продолжал прилагать усилия для достижения своей цели.
Самым поразительным фактом в этом случае была та синхронность, с которой развивались в одном и том же духе и во все более нараставшем темпе, обусловленном стремительно ускорявшимся ходом событий, активность немецкой стороны и содействие, оказываемое немцам англо-американской стороной.
Смерть Рузвельта воскресила последнюю надежду Гитлера. Надежду на «чудо», которого ждали в Берлине, — на распад «великого союза», который должен был спасти Германию. В этот день, 12 апреля, в бункере имперской канцелярии шампанское лилось рекой. Разве не так же смерть русской императрицы Елизаветы во время Семилетней войны позволила Фридриху Великому выйти из отчаянного положения? Историческая аналогия была поразительной. Разве новый царь, Петр III, не повел дело на разрыв с антипрусской коалицией? Почему же 12 апреля не может ознаменовать великий поворот в ходе второй мировой войны?
