— Не для нас этот хлеб, — говорил Решетняк. — Им разве лишь подавиться можно.
А те, которые по кирпичику хлеба с повидлом получили, даже не ночевали больше в лагере: хотя никто их вслух и не упрекал, лишь молча смотрели на них, когда они, блудливо пряча глаза, делали со своими пайками по лагерю обход, но для ночевки Холодная Гора им уже была местом неподходящим — из страха не появлялись в лагере, боялись, что передушат их ночью.
В одну из ночей налетела гроза. С верхнего этажа тюрьмы через дырку окна, через прутья решеток услышали ее дыхание, наши души обдавало порывами ветра и дождя. Тучи нависли над самой горой, небо гогочет, все в трещинах молний, сквозь прорывы в тучах видим во вспышках еще более высокие, верхние слои облаков. Простор меж ними то и дело взрывается синим половодьем света, всюду гремит канонада небес. Удар за ударом, раскат за раскатом! Демоны разрушают мир. И хотя раскаты-гоготы грома вовсе не были похожи на удары «катюш», нас опьяняет эта ярость грозовой ночи, возбуждает, воскрешает эта могучая сила небес, бурлящий хаос разрядов. Лихорадочное чувство охватывает всю эту снизу доверху нашпигованную людьми тюрьму, на всех этажах слышны возбужденные голоса, гвалт, свист, ходуном ходит наш каменный ад, вот уже на полный голос затянул кто-то в темноте:
Гей не тужи, хто без черги
[3] до баланди пocпiшae,
Кого нiмець дубиною по спинi влучае!
[4]Не тужи, хай собака-полiцай збоку скавуляе…
Ге-ге-гей!
Веселый шабаш огня и тьмы. Не успев погаснуть, снова сверкает, гремит, копьями молний разламывает ночь. Разлив голубого, разлив ночного света вспышками затопляет поднебесье в изорванных волокнистых тучах. Громыхает небо, ежатся на вышках тени часовых, а тюрьма сквозь решетки всех этажей взывает вверх к вспышкам молний, к ярости небес:
— Бей крепче! Еще крепче!
Вызываем на себя всю силу грозы, пусть все молнии бьют из разбушевавшихся туч, сотрясают, рушат каменную нашу душегубку, пусть первобытный хаос тьмы и руины поглотят эту Державу Надругательства и Зла!
Потом и это проходит. На рассвете небо за решетками светлеет, люди тянутся к окнам: восходит! Откуда-то из-за Журавлевки, из-за мокрых крыш города живое наше солнце встает! То, которое божеством было для человека далеких эпох, Даждь-богом, Ярилом, то ясное, лучезарное, с которым и сегодня сравнивает юноша свою любимую девушку, с солнцем мы сравниваем все прекрасное в жизни… Можем безнаказанно смотреть, как разливается над громадой города светлеющее море небес, музыка красок: оранжевое, пылающее, синее!. Протискиваемся к решеткам, чтобы заглянуть туда, в потустороннее бытие, где крыши еще сверкают после ночного дождя и капелька, как ягода, дрожит на ржавой водосточной трубе, и все видимое несет на себе прелесть жизни, отпечаток вечности. С востока над городом вырастают крылья света, небо, как лепесток, свежо розовеет, отшумевшим дождем сверкают зеленые кроны деревьев, играют стеклом в отдалении стройные корпуса Госпрома… А душа еще больше обливается кровью, жгучей болью болит. Нет для тебя радости даже в этой красоте, утренней, послегрозовой. Это, видимо, и есть непременный признак неволи: даже восход солнца над родным городом не радует, мир даже своей красотой ранит тебя!
