Вот Ж* известный дирижёр.
У того прямо слезы на глазах. Чем он существует? Он бегает по редакциям, просит переводов для дочери. Буквально нечего есть. Но и он молчит.
– Что нового? – спрашивает печально Лентовский.
– От Парадиза[134] приходили звать! – улыбаясь, сквозь слезы, кривой улыбкой, говорит Ж.
У Лентовского потемнело лицо. Он «равнодушно» говорит:
– А!
Ж. чувствует, что в истерзанное сердце нанесен еще укол. И спешит сказать:
– Послал к черту! У нас свое дело.
Лентовский смотрит на него. Какой взгляд!
Быть может, взгляд Тартарэна, которому остался верен его комичный «личный секретарь» [135], быть может, взгляд Наполеона[136], когда он узнал, что маршал Ней присоединился к нему[137], – это все зависит от той точки зрения, с какой вы смотрите на людей. Все в жизни велико или ничтожно, но все всегда условно.
И у старика Ж. снова глаза полны слез.
Но слез страданья…
Вот библиотекарь В.
Он «на своем посту».
В нетопленой конторе.
Бледное, исстрадавшееся, измученное лицо.
Но он входит с деловым видом. Он умирает, но он не сдается.
– Оперетки разобрал. Феерии тоже приведены в порядок. Теперь что, Михаил Валентинович?
Лентовский тихо отвечает ему:
– Возьмитесь… за водевили. Водевили у нас в беспорядке.
Ему хочется, быть может, крикнуть:
– Ни к чему все это! Ни к чему!
Но как же убить человека? Как же сказать ему, что все кончено?
– Водевили не в порядке. Водевили надо пересмотреть. Да хорошенько!
«Старая гвардия».[138]
Это была Эльба маленького Наполеона.[139]
Но вот в комнате, заваленной нотами, пьесами, макетами декораций, рисунками костюмов, стало бывать все меньше, меньше, меньше людей…
Они ушли…
Не будем клеветать!
Не они ушли – нужда их увела.
– Идите куда-нибудь служить… Идите куда-нибудь работать… К Парадизу… нельзя же отвыкать от дела! – говорил им Лентовский.
И как у него перевертывалось сердце говорить это. Как у них перевертывалось сердце это слушать[140]. И Лентовский остался почти один.
Однажды вечером он сидел, перебирал старые бумаги, – как вдруг… Раздался выстрел, стекла с дребезгом посыпались из окна. Дробь застучала по потолку.
В разбитом окне стоял Любский.
Пьяный.
С бледным лицом. С глазами безумными, дикими, страшными.
Он, задыхаясь, кричал:
– Макгтаф! Цег? Не убиг тебя, магкггаф?
Лентовский кинулся к нему, втащил его в комнату:
– Что с вами? Что с вами?
Любский был в истерике. Любский рыдал.
– Ты давишь всех! Ты! Магкггаф! У них воги нет своей! Ты губишь всех! Все гибнут за тобою. Ты и меня давишь! Ты в гогове моей сидишь! Ты здесь! Ты на мозг мне давишь! Ты догжен исчезнуть! Это будет обгегчением для всех! Они будут свободны! Им будет гугче! Ты догжен исчезнуть! Ты сыггал свою гогь! И гучше тебе погибнуть от бгагородной гуки тгагика Гюбского! Я, я своей бгагородной гукой убью тебя, чем видеть твое паденье! Я не могу выносить этого згегища!
