— Зря вы так, Антон Владимирович, — с печальным укором произнес Голубев. — Не надо так говорить. Не ровен час, беду накличете.
— Да ладно тебе, Зиновьич, я ж пошутил! Ну, давай по местам, сейчас звонок дадут!
Задержавшись за разговором с мастером, Клим Зиновьевич занял свое рабочее место одновременно со звонком. Лента конвейера дернулась и пришла в движение. Голубев вскрыл первый в этот день картонный ящик и начал сноровисто выставлять на нее бутылки. Рабочий день, как обычно, начался под мелодичный перезвон пустой стеклотары и мягкий рокот направляющих роликов. Руки Клима Зиновьевича двигались механически, бесконечное множество раз повторяя одни и те же нехитрые, монотонные движения, а мысли были далеко отсюда и текли безостановочно и плавно, как лента конвейера. Миниатюрный конвертик из вощеной бумаги лежал в кармане его комбинезона, но сегодня Голубев не торопился вставить в револьвер судьбы новый боевой патрон. На работу он ехал с твердым намерением поднести миру столичных толстосумов очередной сюрприз. Однако беседа с Егоровым заставила его пересмотреть планы.
Мелкий пакостник и лжец, Егоров судил о людях по себе, видел в них только плохое и в каждом людском поступке искал корыстный умысел или, на худой конец, очередное доказательство чужой глупости. Составленное подобным образом мнение Антона Егорова о том или ином человеке зачастую оказывалось ошибочным, но в данном конкретном случае он, сам того не подозревая, приблизился к истине на опасно малое расстояние.
Вряд ли он был способен сделать правильные выводы из собственной злопыхательской болтовни и тем более найти какие-то доказательства. Но его слова могли быть услышаны кем-то, кому слышать не следовало бы, и привести к очень неприятным последствиям — неприятным, разумеется, для Клима Зиновьевича Голубева.
С этим нужно было что-то делать, и Клим Зиновьевич, пожалуй, знал, что именно. Мастер сам подал ему идею, попросив поделиться грибами, которыми якобы отравились жена и дочь Голубева. Еще месяц назад подобная мысль даже не пришла бы Климу Зиновьевичу в голову, но, отравив своих домашних, он словно переступил какой-то внутренний порог. Конечно, он убивал и прежде, но те убийства были сродни плевку в котел, где варится суп для сотни едоков, и не оказывали на повседневную жизнь Клима Голубева никакого воздействия. Судьбы отравленных им людей никогда не пересекались с его собственной судьбой.
Убив жену и дочь, он впервые взял свою судьбу в собственные руки и изменил жизнь, как ему казалось, к лучшему. Теперь вдруг на горизонте возник Егоров, который норовил все испортить, и Клим Зиновьевич подозревал, что смерть мастера доставит ему не меньшее, а может быть, и большее удовольствие, чем похороны собственной семьи.
