Внутри меня закипает ярость, кулаки непроизвольно сжимаются. «Определённые планы», опять… Насколько же мне всё это надоело, кто б знал! Чувствовать себя передаваемым товаром в передающих руках! Все, все без исключения имеют на меня эти самые «определённые планы»: звёзды на погонах, карьеры, награды… Выигранные сражения, интриги при дворе, состояния! И ты, Павел Иванович, чего греха таить? Пусть и не в целях личной наживы, в отличие от других, тебе-то как раз Родина важна, но… Да тот крестьянин на подводе за окном в сто раз свободней, чем я! Даже проститутка в борделе может сказать «хватит, надоело!», откупиться и уйти восвояси, послав «мамку» на три буквы. У меня же откупиться и уйти – не получится. Да и послать-то некого, и совесть не позволит…
И лишь одному человеку в этом времени не нужно от меня ни-че-го. Кроме присутствия рядом… Как это банально и как одновременно много! Пальцы непроизвольно тянутся к медальону с портретом Елены Алексеевны.
— Рассказывайте, господин Смирнов! Что вас так удивило в листовках? — Мищенко дружески кладёт руку на моё плечо. — Очень подробно, по возможности, у нас мало времени. Слушаю!
Это в двадцать первом веке можно пересесть на электричку, и добраться до города Пушкина менее, чем за час. Наверное, во всяком случае, я ни разу этим маршрутом не пользовался, да и в Питере-то бывал один раз, и довольно давно. Либо, сесть на автобус, какую-нибудь гастарбайтерскую газель, такси взять, наконец – да мало ли? В начале же века двадцатого – вариантов немного, и отправиться в Царское Село можно исключительно с другого вокзала, так называемого Царскосельского. Да и то, сделать это лишь днём. А поскольку прибываем мы близко к полуночи, Мищенко решает заночевать в гостиничных номерах у вокзала.
Петербург девятьсот пятого сразу производит на меня гнетущее, жутковатое впечатление. И дело отнюдь не в погоде северной столицы – в конце концов, Владивосток тоже, не курорт. Да и вырос я в Томске, а Сибирью даже в двадцать первом веке вообще принято иностранцев стращать. Дело в другом. Первое, что я слышу в открытое окно при въезде в город, это непрекращающийся, протяжный, напоминающий рёв огромного одинокого животного, заводской гудок. И в ноющем звуке мне чудится такая адская тоска, такая безысходность, что пропадает желание жить. Как минимум, пока ревёт этот монстр.
Не успеваем мы сойти с поезда у Николаевского вокзала (копию своего московского брата), как немедленно оказываемся в почти полной темноте. Перрон освещён только окнами поезда, да светлым небом – несмотря на август, белые ночи ещё в силе. Ну, белые вечера.
