Но сам тот случай Хатам, шагая теперь в непроглядной тьме, вспомнил хорошо и подробно.
Однажды он шел и увидел, что около самой дороги, под старым карагачом, устроился цирюльник со своими инструментами. Давно уж юноша не был у цирюльника, волосы у него отросли и теперь он решил воспользоваться счастливым случаем. Он поздоровался, но брадобрей, занятый своим делом, не обратил на него никакого внимания, хотя и ответил на приветствие.
На низком табурете сидел с выражением нетерпения жидкобородый пожилой человек, с подвязанным на шее передником коричневого цвета. Похоже, бритва брадобрея доставляла ему мученье, он сидел, стиснув зубы, а при каждом движении бритвы глубоко втягивал морщинистую шею.
— Да не будьте же ребенком, наберитесь терпенья, — ворчал цирюльник, — у вас же не волосы, а настоящие гвозди. И это бы ладно, но в волосах у вас гнездится несчетное количество родинок. Тут есть родинки матки, вокруг них как цыплят вокруг наседки множество родинок-детенышей.
То и дело цирюльник прилеплял вату к порезам на голове старика.
Правя бритву, он взглянул, наконец, и на юношу, стоящего в стороне и ожидающего своей очереди.
— Вы бы присели, молодой человек. Скажите-ка, приходилось ли вам бывать на хлопковом поле? — спросил вдруг цирюльник, показывая глазами на голову старика. — Хлопчатник сначала завязывает бутоны, потом цветет, потом образует коробочки. Коробочки созреют и раскрываются, вот вам и хлопок… Не напоминает ли вам голова этого человека хлопковое поле?
Хатам не знал, что ответить на слова брадобрея.
— Ну, это я так болтаю, просто, чтобы поговорить.
Рука его не переставала работать, но и язык тоже.
— С другой стороны говорят, что родинки к счастью, и у кого больше родинок, тот и счастливее.
— Если так, то дедушка должен быть счастливейшим человеком, — осмелился наконец ввернуть свое словцо и Хатам.
— Вам бы такое счастье, — отозвался бедняк, — а я уж им сыт по горло. Да скоро ли вы перестанете меня мучить, дорогой мой Ходжа?
— Терпенье, мой друг, терпенье. Это только молодость нетерпелива, а вам торопиться уж некуда. Да, молодость это ветер, это горенье, не правда ли, молодой человек? — продолжал балагурить цирюльник. — Ни ветер, ни огонь обуздать нельзя, но старость, оказывается, укрощает и то и другое. Не остается под старость ни огня, ни ветра, а остаются только немощи да болезни… И выходит, что на свете нет ничего ценнее и прекраснее молодости… Да, да, придет время, и вы меня вспомните. Сейчас вы думаете, что болтаю вздор, но когда-нибудь скажете сами себе: а ведь прав был тог юродивый брадобрей!.. А вата — это хорошее дело, — продолжал болтать без умолку Ходжа-цирюльник. — Вот случится вам простыть, подожгите ее, а потом понюхайте, все как рукой снимет. Или ранение какое-нибудь. Жгите вату в чашке. На стенках останется нагар. Этот нагар и прикладывайте к ране… Я-то сейчас не нагар прикладываю к его голове, а просто вату, но и то, видите, кровь не течет, остановилась. Да что толку. Волосы отрастут снова. Не пройдет и двух недель, как он появится опять, понукая своего осла… Вы думаете, эта бритва терзает его родинки? Она терзает мое сердце. Я ему сколько раз говорил: бери пример с меня. Вот я отрастил волосы и хожу себе и неверным от этого не стал. А он твердит одно: «Отращивать мусульманину волосы на голове запрещается шариатом»… А я вам скажу, что мы неучи и невежды. Темные мы и бестолковые. Невежество и злоба свили гнездо в голове у нас, мусульман. Не смейтесь, но мы подобны овцам. Когда им связывают ноги и когда подносят нож к горлу, они безропотны и бессильны. Мы тоже позволяем вязать нас по рукам и ногам и безропотно ждем, когда нам перережут горло. Но почему? Мы ведь не овцы! Мы только и знаем говорить: «Вай хам гузор!.. Инам мегузарад».
