Анюта просыпалась в слезах и тоскливо думала, что для нее эта война никогда не кончится.
В третьем часу ночи со стороны станции послышался колокольный звон, перешедший в набат. Анюта выбежала на улицу, прислонилась к дереву. Это было старое, развесистое дерево, под которым они с Костей дали клятву на верность. Вспомнив об этом, она снова зарыдала.
— Казарма в Дубровке горит… — осадив лошадь, крикнул ей брат. — Иди домой. Видишь — тревога!
Вечером, на другой день после встречи с Жариковым, Галя положила в корзину с бельем две мины. Она часто брала домой для стирки белье у немцев, ее приход в казарму не вызвал никаких подозрений. Но как подняться на чердак, когда возле лестницы расхаживают солдаты? Оставался все тот же выход: собрать бутылки, стеклянные банки и на глазах у фельдфебеля подняться по лестнице вровень с потолком и вместе с бутылками бросить к дымоходу мины. А если одна из них попадет в проход дымохода и окажется в топке, полыхающей огнем? Взрыв! И тогда… Нет, этого не должно случиться.
И тут у нее возник другой план. Вечер серый. Моросит дождик. Где сушить белье? Она спокойно залезет на чердак и развесит его там. Она знает: у дымохода, между двумя балками, можно хорошо заложить мины.
В казарме было многолюдно. Офицер в новом кожаном пальто, собрав вокруг себя солдат, весело рассказывал о каких-то событиях на фронте. Часто звучали слова «Сталинград», «Волга», «Нах Москау». Галя знала, что гитлеровские армии наступают в районе Сталинграда.
После беседы один из солдат заиграл на губной гармошке. Его лицо выражало радость и довольство.
«Ну, гады, доиграетесь. Покажу вам Москау», — подумала Галина. Как ни мала была ее цель — поджечь казарму, — она, стремясь к ней, находилась в состоянии душевного напряжения и отчетливо чувствовала свою причастность к тем делам, которые вершили советские воины в степях Сталинграда. Это помогало ей смириться с похабщиной солдат, со свинством фельдфебеля, который ежедневно, не стесняясь девушек, купался в бочке, раздеваясь догола.
— Ти есть дикая девка! — говорил он уборщице, и обижаться было бессмысленно.
Фашист говорил все это с полной уверенностью в естественности происходящего: унижение русских оккупанты считали природным правом «расы господ».
— Ти ступайт туда! — показал фельдфебель вверх, когда она подняла ногу на чердачную лестницу.
— Белье! Во! Белье! — кивнула на корзину, прижимая ее к лестнице.
— Курт хочет туда! — ткнул гитлеровец пальцем на темневший в потолке лаз. — Туда, Галя-Катюша. Курт хочет либе…
