Нога заживает удивительно хорошо.
Ч е т в е р г.
Вызвал Сергей Сергеевич и спросил:
— Значит, вы все-таки сделали операцию Степану?
— Сделал.
— Без моего разрешения?
— Да.
Он вышел из-за стола и, заложив руки за спину, заходил по своему просторному кабинету. Он всегда ходит вот так, когда волнуется. А впрочем, мне иногда кажется, что так… просто изображает волнение.
— Как же это, Петр Захарыч? И я узнаю об этом из райздравотдела… Что же теперь делать? Что придумать?.. Я бессилен, бессилен чем-нибудь вам помочь.
— А мне и не нужна ваша помощь, — спокойно, даже как-то безразлично ответил я.
Он вскинул свои белесые, гибкие и красивые брови, а потом развел руки, пожал плечами и очень мягко, с сожалением сказал:
— Я к вам со всей душой, а вы?.. Как хотите, как хотите… Завтра вам надо сходить к заведующему райздравом. Вызывал он вас…
П я т н и ц а.
Заведующий райздравом Бирлякин начал было объяснять мне, что такое трудовая дисциплина, начал говорить о значении и назначении нашей советской медицины, но я остановил его и сказал, что слышал обо всем этом еще на первом курсе училища. Тогда он, обидевшись, отквасив большую нижнюю губу, сказал:
— Я думал, вы поймете свою грубую ошибку… Даже проступок, если хотите. Думал, покаетесь и…
— Вы не поп, а я не грешник — исповедь не состоится, — сказал я и встал.
Он — тоже. Побагровела его шея. Большие, навыкате глаза помутились от злости.
— Я… Вы отстранены от работы!
«Э-э, да у него базедова болезнь. И, кажется, довольно застарелая… Жаль».
— До свидания, — пробормотал я и задом, неловко как-то вылез из кабинета.
Придя домой, я увидел, что Сима не на работе. Она укладывала в чемодан свои вещи и плакала. Вернее, уже досыта наплакалась, а теперь только всхлипывала и по-детски — кулаком — вытирала красные, распухшие глаза.
Она услышала, как я вошел. Не злой, не пришибленный, а какой-то размягченный, будто опутанный липкой паутиной, которую хотелось смыть, содрать с себя…
Я снял рубашку, открыл кран и подставил под холодную, резкую струю спину, потом шею, голову.
Задыхался, дрожал и чувствовал, как вместе с холодом в меня вселялась ярость против Симы.
Потом ожесточенно растирался жестким махровым полотенцем, приятным теплом, усталостью изгоняя из себя эту ярость.
И успокоился — изгнал.
Выпить бы обжигающего чая, докурить ту сигарету, которую не докурил тогда ночью, у конюха…
— Ну, а теперь доволен? — услышал я слабенький Симин голос.
Повесил полотенце, обернулся.
