— Я тоже, — ответила она и попыталась улыбнуться.
Вот и все.
Кривой хирургической иглой я зашил разрез и прямо в перчатках отошел к окну…
…Жаба моргнула раза два выпученными глазами, будто говорила мне:
— Вот так, дорогой… А как же ты думал?
Моргнула жаба и не спеша ускакала под лопухи.
— Вот и все! — громко зачем-то сказал я и испугался своего голоса. Испугался и оглянулся.
Пожилая санитарка убирала окровавленные салфетки и не обратила никакого внимания на мои слова.
В ординаторскую, где я переодевался, прибежала Сима. Моя Конопушка. Она плакала.
— Почему ты не позвал меня? Я все-таки тоже врач. Почему не позвал?
«В самом деле, почему не позвал?»
— Эта старая дура, санитарка, уже звонит по всей больнице. Прислали, говорит, сосунка, он и аппендицит-то вырезать не может. Будет тут теперь людей калечить… Иди, скажи ей, дуре, скажи им всем, что ты… ты… — Сима разревелась, уткнувшись в подушку на койке дежурного врача.
В институте меня называли талантливым, а некоторые даже говорили о моем блестящем будущем.
Конечно, я Симе нравился, но любила она во мне не только человека, мужчину, но и будущего хирурга. Наступил наконец долгожданный день первой самостоятельной операции. Сима тайком приготовила цветы, купила дорогой спиннинг, вино и вдруг — трах-бах!.. Начинающий, подававший надежды хирург Петр Завражин, ее возлюбленный, так сказать, летит вверх тормашками под откос…
Чтобы посеять сомнение, понадобилось лишь два часа, а чтобы разбить его, могут понадобиться годы. Какое дело больному до мудрых слов великого ученого, если от них не стало легче? Разве можно заставить санитарку молчать? И теперь случись кому-нибудь идти к хирургу — он обязательно спросит:
— А это не тот, который не нашел аппендицит?
Спросит и, уж конечно, не ляжет под мой нож.
Короче говоря, я совершил такой промах, что надо было бежать из Ключевого без оглядки. Вот поэтому-то так горько и плакала Сима, моя Конопушка.
Я почувствовал чудовищную усталость.
Опустился на стул у окна, выходившего в замшелый, сырой угол монастыря, и думал, что мне делать, как успокоить Симу, как выйти из положения, сложившегося после операции.
— Чего же ты сидишь, Петя? — спросила, оторвавшись от подушки, Сима. С тоской и болью спросила. В ее серых глазенках стояло отчаяние.
И показалось мне, что Сима очень состарилась от моей беды и уже никогда не будет веселой и беспечной.
— Надо же что-то делать, — продолжала она. — Собери сестер, санитарок, объясни им, что это незаурядный случай… Наконец, придумай что-нибудь. Соври. Во имя правды соври!
