Мать предпочитала Измаила Биболэту. Биболэт пугал не все той же неизведанной новизной пути, на который он встал, и в душе она радовалась, что этот соблазн далек и недосягаем для ее дочери.
Теперь жалость к старческой немощности Карбеча перемешалась в душе Хымсад с заботой о дочери, и она подошла к двери и посмотрела вслед Нафисет. Сейчас ей особенно бросилась в глаза странная непохожесть Нафисет на других девушек. Волосы, собранные в подушечку, облегали затылок дочери не по-русски — калачиком, и не по-адыгейски — змеино-витыми жгутами, а каким-то овечьим курдюком. Такую прическу Хымсад видела только у этой учительницы. И походка Нафисет не нравилась матери. Нафисет шагала крупно, вся как-то подобранная, не сопровождая шаг движениями рук. В ней незаметно было томной медлительности и женственно-стыдливых манер, которые так ценила мать в своей старшей дочери.
Вот Нафисет подошла к ведру и принялась наливать в кумган воду. Наклонившись над кумганом, она сохранила гордую прямоту стана — не согнулась,, а как бы переломилась в талии.
«И в кого это она уродилась?» — вздохнула Хымсад и отошла от двери.
Карбеч, приготовившийся к омовению, принял кумган у порога и попросил:
— Вынеси мне скамейку, доченька!
Нафисет вернулась со скамейкой и полотенцем. Старик шевельнул бровями и спросил:
— Что ты делаешь в саду, доченька?
— Ландыши сажаю.
— Как ты сказала? — Карбеч приставил к уху ладонь.
— Ландыши…
— Какие это ландыши?
— Цветы такие, с беленькими колокольчиками. Мне их учительница показала в лесу! — пояснила Нафисет.
Карбеч посмотрел на нее как-то особенно внимательно, подошел, погладил ее по голове и торжественно произнес:
— Аллах да сделает, доченька, твою жизнь долгой и счастливой…
Нафисет заметила в глазах дедушки глубокую грусть. Но она не могла понять причину этой грусти и особой торжественности его слов, произнесенных им так, точно он благословлял ее в дальний и опасный путь.
Старик сел, безжизненно свесив руки в густом переплетении мутно-синих вен. Поставив кумган у ног, он поглядел на его кичливо откинувшееся горлышко и сказал тихо, словно обращаясь к кумгану:
— А мы жизнь прожили и не замечали цветов и, как скотина, топтали их ногами… Живи, доченька, украшай свою жизнь цветами и человечностью…
В этот момент скрипнули плетневые ворота, и во двор вошел Доготлуко. Прямой, подтянутый, сохранивший военную выправку, он нес подмышкой сверток кумача. Тень его фигуры, тонко перетянутой в талии, широкой в плечах и у раструба гимнастерки, гигантским муравьем бежала сбоку.
