Уже дойдя до порога, он обернулся и крикнул надтреснутым фальцетом:
— Доченька!
— Что, тат? — послышался из глубины сада хрипловатый, как у сойки, грудной голосок Нафисет.
— Налей-ка мне, доченька, воды в кумган.
— Сейчас, тат!
Карбеч потоптался на месте и, опираясь на костыль, вошел в дышавшую сумеречной прохладой саклю. Через минуту он выставил за порог медный кумган с горделиво надутым брюшком. Нафисет вышла из сада и взяла кумган.
Войдя в большую саклю, она изумилась той особенной торжественности, с которой мать, молитвенно сложив руки у пояса, тихо ходила по сакле. Такой она становилась, когда в доме бывал тяжело больной.
— Ты не можешь доглядеть и за кумганом старика! — озабоченным шепотом укорила она дочь.
— Что случилось, мама… — недоумевающе начала Нафисет, но мать раздраженно и резко оборвала ее.
— Что случилось! Стар стал старик, совсем одинок, а мы плохо доглядываем за ним… Ты не можешь даже во-время налить воды в кумган!
Нафисет промолчала, взяла ведро и вышла. Мать заметила, как вспыхнула обида в затуманившихся глазах дочери, и пожалела, что так резка была с ней. Она чувствовала, что этой постоянной резкостью она отталкивает от себя дочь, но не могла переступить через суровые веления адата, не могла решиться на откровенное и сердечное объяснение с Нафисет.
Понятнее и ближе для нее была старшая дочь. По одному взгляду, по одному движенью Куляц Хымсад без малейшего труда догадывалась о самых затаенных порывах ее девичьего сердца, и ей, старой матери, вполне был ясен жизненный путь, предназначенный Куляц в будущем, исхоженный и обычный путь черкешенки.
Но мир младшей дочери был недоступен понятию Хымсад. Все страшило ее в Нафисет: и дружба дочери с Доготлуко, и близкое знакомство ее с русской учительницей аульской школы, и даже книжки, с которыми не расставалась Нафисет. Тревога за дочь крепко свила себе гнездо в ее сердце. Она видела, как изменилась Нафисет. Реже раздавался в доме ее хрипловатый девичий смешок, реже она вступала в словесный бой с Куляц и братом Ахмедкой, все чаще уходила в непонятное раздумье, от которого бледнело ее лицо.
Мать смутно догадывалась о причине этой перемены. Она заметила тогда, во время дорожной встречи с Биболэтом, смятенье дочери, и от ее опытных глаз не укрылся тот яркий румянец, который вспыхнул на щеках дочери, когда та в вечер прихода Биболэта попросила ее получше принять гостя.
Она знала также, что молодые люди стали обращать серьезное внимание на Нафисет, знала и о затаенных намерениях Измаила.
