— Добрый день, Карбеч! — с застенчивой учтивостью сказал он и обменялся с Нафисет улыбкой.
— Аллах да продлит твою жизнь, сын мой! — ответил Карбеч и прибавил, глядя на сверток: — Горящую, как огонь, материю купил ты!
— Это для первомайского праздника, — объяснил Доготлуко. — Я хочу попросить Нафисет написать на этой материи несколько слов по-адыгейски.
— Написать! Да разве я смогу!.. — с неподдельным ужасом воскликнула Нафисет.
Карбеч шевельнул бровями:
— Что за первомайский праздник?
— Это праздник трудящихся всего света, — объяснил Доготлуко. — В этот день они дают знать буржуям, что все трудящиеся — братья и что они сообща будут бороться против буржуев.
— Нашего бедного адыгейского крестьянина они, наверное, не примут в содружество… — грустно, как бы про себя промолвил Карбеч.
— Для трудящихся нет разницы между адыге, русским, французом и другими народами!
— Если так, то это хорошо! — вздохнул старик и, чуть помедлив, прибавил: — Когда крестьяне боролись сообща, они побеждали. Во время «Пши-уорк-зао» бжедугские крестьяне прогнали своих кичливых князей.
— Но как я буду писать? — вмешалась в разговор встревоженная не на шутку Нафисет.
— Красками! — коротко сказал Доготлуко и обернулся к старику: — Карбеч, ты плотник, у тебя, наверное, найдется белая краска?
— Где-то у меня было немного белой краски. Я поищу.
— Но как же я буду писать? — не унималась Нафисет. — Я никогда не писала на материи…
— Сделаешь, сделаешь, доченька! — успокоил ее старик. — Это только сначала кажется трудным. Как говорится: «В непочатом деле змей сидит». Когда же будет праздник?
— Послезавтра! — ответил Доготлуко.
— Ой, один день только остался! — все более отчаивалась Нафисет.
— Да, осталось немного. Ну, ничего, постараешься — сделаешь! — сказал Карбеч. И, увидев мелькнувшую в дверях сакли фигуру Хымсад, к которой Карбеч всегда питал некоторую неприязнь из-за ее жесткости к Нафисет, прибавил: — Ты здесь, в моей комнате пиши, а то там тебе не дадут…
Поздно вечером, когда в большой сакле погас свет, в домике Карбеча началась работа. Над разостланной на полу кроваво-красной полоской материи согнулись две фигуры. Карбеч, как ночной сыч, отбрасывая мохнатую тень, сидел на скамеечке. Нафисет же, на коленях, низко согнувшись над красным полотнищем, неумело выводила податливо-мягкой кисточкой неровные витки адыгейских букв.
— Не так, не так, доченька! — закричал старик, приглядевшись к ее работе.
— Ты не сердись, дедушка, я ведь в первый раз пишу, — робко взмолилась Нафисет и, приподнявшись, растерянно посмотрела на кривую линию букв.
