Должно быть, Биболэт, забывшись, слишком настойчиво смотрел на девушку, и она, почувствовав его пристальный взгляд, подняла веки. Большие черные глаза глянули на него прямо, и он увидел в них ту пытливую робость правдивого чистого сердца, которая опасается возможной неискренности и грубости других.
— Я и не спросила, чей ты, сын мой? — прервала вдруг молчание старуха.
— Мозоковых, — ответил Биболэт, вздрогнув от неожиданности.
— Мозоковых?.. Мозоковых я, кажется, знала. Мозоков Измаил не дедом ли доводится тебе?
— Да, Измаил был моим дедом, — не очень охотно ответил Биболэт. Он не любил пристрастия старых людей к перетряхиванию всякой родословной пыли.
— Та-ак… Я знала твоего деда… Славный был человек, таких теперь и не сыщешь, — с обычным старческим многословием затянула старуха. — Он часто бывал у наших соседей, у покойного Дзеукожа, да будет ему джанат[5]. И каждый раз заходил проведать мою бабушку, которая ведь была родом из вашего аула. Неглупый был человек Измаил и обычаев крепко держался… — Она помолчала и прибавила со вздохом: — Что же поделаешь, — смерть неумолима. Мало ли хороших людей покинуло этот мир!
Биболэт и девушка молчали. Они одинаково не сочувствовали словам старухи, от которых веяло тленом смерти. В сгустившихся сумерках она и сама казалась призраком прошлого: черным ворохом темнел ее силуэт.
Разговор оборвался. В небе зажглись яркие звезды. Летучие мыши с тонким писком витали над тачанкой; лошади, утопая во мраке, всхрапывали будто где-то вдалеке. Старые рессоры скрипели, отзываясь на гулкий стук колес.
— Я слышала, у Мозоковых сын учится по-русски в большом городе. Он твой брат или родственник? — вспомнила вдруг старуха.
— А может, я и есть тот сын? — засмеялся Биболэт.
— Ты?.. Да нет, у тебя и внешность и все поступки адыгейские! — с заметным смущением сказала старуха.
— Если адыге учится, он вовсе не перестает быть адыге. Наоборот, он еще лучшим адыгейцем станет.
— Так-то оно так… Но нынешняя молодежь ни на что не похожа: ни молитвы, ни Корана. Это я не про тебя, сын мой. У тебя хоть облик человеческий.
В гневном порыве на молодежь старуха махнула рукой.
— Кто вернет былой дуней[6]?.. Можно ли забыть, как сохты[7] грудью лежали над книгами — учили священные китабы[8]. Как они с сумками за плечами и с молитвами на устах ходили по домам за пропитанием. Радостно было подавать им. А теперь я даже не знаю, что и творится на этом свете! Даже женщины захотели учиться. Вот и наша своенравная заладила: хочу учиться! — кивнула старуха в сторону своей дочери.
