Девушке, видно, захотелось уюта жилья. Она смущенно к виновато шепнула что-то старухе. Но та была непоколебима и только строго повела бровью.
— Нет, доедем как-нибудь. А ты, сын мой, раз нам по пути, пересядь к нам, не брезгуя обществом женщин. Поедем вместе, нам будет с тобой спокойнее.
Биболэт предпочел бы седло тачанке. Но эти слова: «…не брезгуя обществом женщин…», эта заискивающая улыбка, эта покорная мольба в глазах… Такими пришли они из старого мира. Слишком хорошо знал Биболэт всю затаенную горечь их бесправной жизни, и первый образ, поразивший его детское сознание, был образ матери, украдкой утирающей слезы. Неприметной тенью мужа проходили они свою жизнь, безропотность и выносливость были мерилами их достоинств…
— Хорошо, — сказал Биболэт, — если не хотите вернуться, я и на это согласен… — и пристегнул оседланного коня к правому карему.
Тачанка, скрипя, накренилась под тяжестью старухи, которая взобралась первой. Она уселась и стала кутаться в ворохи платков: шелковый персидский, сохранившийся, повидимому, с молодых лет, заключил в пеструю рамку ее строгое лицо, а большой мохнатый, с густой бахромой, взметнулся огромными темными крыльями и опустился на плечи. Успокоенная и довольная, что нашла надежного спутника, она, как квочка, зачастила, приглашая молодых садиться поскорее.
Девушка нерешительно остановилась, молча уступая Биболэту свое место. Старуха поддержала ее. Биболэт понял теперь, что старуха — мать девушки. По обычаю первенство и лучшее место принадлежит женщине: но, будучи дочерью хозяйки, девушка гостеприимно уступала свое место. Однако, если бы Биболэт воспользовался ее приглашением, он показал бы незнание обычая, совершил бы неприличное. Он не попался на это безобидное коварство и, усадив девушку на ее место, сам сел рядом с кучером, лицом к женщинам.
Биболэт смог теперь внимательно присмотреться к спутницам. Старуха не отличалась красотой, но в лице ее было старческое благообразие, строгость которого подчеркивалась сомкнутыми темными бровями. Дочь сидела, опустив глаза и смущенно перебирая кисти шарфа. Ей, наверное, было не больше шестнадцати лет. Тонкие брови и черные, длинные ресницы резко выделялись на матовой белизне ее лица. Из-под пестрого шарфа выбивались пряди волнистых волос. Пучок бледных фиалок наивно был вышит на воротнике простенького ее пальто. Рассматривая эти цветы, необычные для черкешенки, которая любит восточную пестроту красок, Биболэт силился определить, что именно так заинтересовало его в девушке. Еще в яру он приметил в ней осмысленную сосредоточенность и отсутствие жеманной стыдливости, характерной для прежней черкешенки. Не это ли остановило его внимание? И где научилась эта девочка ценить скромную прелесть цветов?
