Но как ни осторожен был Измаил, все же Нафисет постепенно стала замечать его вороватые повадки, скрытые под личиной величественной осанки. Ее стал пугать внезапный огонь, загоравшийся в его смеющихся глазах, и цепкие движения его горячих рук. Не позволяя себе ничего лишнего, он только иногда, словно в увлечении шуткой, вдруг сжимал ее руки, — но Нафисет инстинктивно чувствовала порочный огонь в этих прикосновениях и страшилась его…
Иногда, поймав на себе пристальный взгляд Измаила, Нафисет осекалась на полуслове и, вся зардевшись от стыда и негодования, опускала глаза. В одно мгновение исчезало в ней то доверчивое расположение, которого так долго и рассчитанно-терпеливо добивался Измаил.
Но Измаила это не обескураживало. Он обладал настойчивостью неутомимого охотника. Сделав вид, что вовсе не замечает страха и настороженности Нафисет, он вновь искусно натягивал на себя маску солидного, доброжелательного шутника.
Однако Нафисет, несколько раз обнаружив засаду, уже не могла быть и далее столь беспечной и доверчивой. Ее настороженность росла, и становился постоянным сдержанно-учтивый холодок в ее отношении к нему. А со дня убийства Ахмеда у нее появилась и настоящая враждебность к Измаилу: Доготлуко поделился с ней своими подозрениями.
После выхода Куляц замуж Измаил начал чаще появляться в доме Устаноковых. Он старался не смешиваться с компанией молодежи и приходил чаще всего со своим другом — коренастым Лыхужем. Постепенно он стал примешивать к своим снисходительным шуткам и прямой разговор о женитьбе. Нафисет устрашилась, пыталась отшутиться, но он не отступал, а настойчивее внедрял эту тему в ткань беседы, приучал ее к мысли, что она уже взрослая и с ней можно говорить теперь как с невестой. Так, незаметно, он перешел к открытому домогательству.
Она ужаснулась, хотела отпрянуть, порвать все нити, связывающие ее с ним. Но это было уже не в ее воле: у адата есть своя логика, большей частью нелепая и фальшивая, но все же очень крепкая и нетерпимая ко всему новому. Человек, живущий по законам адата, должен в своих суждениях и поступках следовать по запутанным извилинам этих законов: жизнь и стремления людей оказываются как бы замурованными в сложном лабиринте условностей.
Нафисет не могла отступить просто потому, что она так хочет, а должна была, не оскорбляя мужского самолюбия Измаила, суметь отойти от него и запрятаться в лабиринте тех же законов адата.
Но в логике адата Измаил разбирался куда лучше ее. Ничто не помогало ей укрыться от него. Когда она выставляла против него обычный свой довод: «Если бы настала пора мне выходить замуж, я могла бы дать тебе определенный ответ…», он легко выбивал этот довод из ее рук, и ей оставалось только откровенно раскрыть перед ним свои, совсем иные, стремления.
