Вскоре мать и Нафисет услышали звуки гармоники. Но Куляц играла вяло, гармоника то и дело замолкала.
Вдовушка пробыла недолго. Но она словно вдохнула животворную струю в душу больной девушки, — Куляц начала оживать.
Вдовушка стала часто приходить в девичью. Куляц прониклась к новой своей подруге самыми нежными чувствами, скучала без нее, встречала ее с радостным жаром. Нафисет замечала, что они старались остаться вдвоем и что у них были какие-то тайные разговоры, которые они обрывали при ее появлении.
Нафисет не любопытствовала и не старалась проникнуть в их тайну, но догадывалась, что эта внезапная дружба Куляц с соседской вдовушкой и нескончаемая нить их уединенных разговоров связаны все с тем же Амзаном.
Нафисет не осуждала Куляц за то, что та любит не кого-нибудь другого, а именно Амзана. Сама Нафисет в тайнике сердца носила зародыш безотчетной и, как ей казалось, безнадежной любви и чувствовала ее всепоглощающую силу. Но она лелеяла в себе задорную уверенность, что перенесет это более безболезненно и более стойко. Поэтому, видя бессилие Куляц и слыша тихую жалобу ее гармоники, Нафисет только негодовала. Нет, она, Нафисет, никогда не покорится чувству так безвольно! Кто помешает ей быть счастливой, если она, любящая, будет и любимой. А если тот, кого она изберет, не выкажет любви к ней, тогда… Тогда — все, что угодно, но не такая вот сломленность души!.. Она не решалась думать, что именно будет «тогда», лишь гордо выпрямлялась и выше поднимала голову. Впрочем, она попросту страшилась касаться своих чувств к Биболэту: она держала их за семью дверями и за семью крепкими замками. Помыслы о замужестве еще не посещали ее голову. Если бы любимый предложил ей замужество, она отшатнулась бы в неописуемом страхе. Она была влюблена в Биболэта, как птица в свой полет. Любовь, как и смутные ее мечты, была крыльями ее порывов к воле, к новой жизни.
Нафисет была похожа на птенца, выведенного курицей из яйца дикой утки. Ни повадками, ни стремлениями своими она не смешивалась с семьей, в которой росла. Она жила раздвоенной жизнью, и у нее было два мира: мир будничного обихода и мир воображения, раскрываемый перед нею книгами и рождаемый в ее сознании отголосками новой жизни, что бушевала полыми водами где-то недалеко от ее темницы.
Всего несколько лет тому назад ей казалось, что мир кончается за их околицей. Там, за этой околицей, в ее представлении лежала темная пустота, с двумя-тремя светлыми точками соседних аулов, когда-то посещенных ею. Но однажды Доготлуко принялся читать ей «Робинзона Крузо», и у нее перехватило дыхание от восторга: мир оказался ошеломляюще велик и чудесен, с его безграничными океанами, неизведанными землями, дебрями лесов и хребтами, с его городами и пустынями…
