Ревенко глотнул воды из стакана и поставил его, словно вдавил в трибуну.
— Вы, товарищ Мазур, ушли от прямого ответа, но, это дело, видимо, потому, что вам не хочется признать, что неверны сами методы ваши и весь стиль руководства отделением. Вами был выбран принципиальный, значит, неверный путь, по которому вы пытались увлечь за собой весь коллектив Узловского отделения. Верхоглядство, показуха, зазнайство — вот что привело к крушению на сорок шестом километре. А нам вы, как дуракам, говорили совсем о другом. Например о том, что на Узловском пункте технического осмотра регулярно проводится какая-то работа… На сменах подводятся, значит, итоги… Что случай не является характерным… Не обманывайте нас, товарищ Мазур! Вы коммунист! — Ревенко снова заговорил по-домашнему: — Все это, значит, лишь подтверждает и укрепляет, это дело, наши сомнения в том, что Мазур в состоянии исправить положение коренным образом. Такое вот дело, товарищи мои дорогие.
И так же шумно, как и появился, Ревенко покинул трибуну, возвратясь на свое место в президиуме. И тут же опять резко встал и направился к дверям, бросив на ходу:
— Сергей Павлович! Мне необходимо, это дело, к шестнадцати часам явиться в обком. Здесь мое присутствие, значит, необязательно? А?
— Нет, нет, Александр Викторович, — подобострастно откликнулся Нырков и приступил к голосованию.
Медленно поднялись четыре руки… Потом пять… Наконец, шесть и семь.
— Кто против? — спросил Нырков. — Против — пятеро. Решение принимается большинством голосов. На этом повестка дня исчерпана, прошу задержаться членов комиссии. Яна Васильевна, подготовьте протокол сегодня же.
Мазур вышел в коридор, прислонился к стене; вокруг него собрались, горячо обсуждали что-то. Анатолий Егорович смотрел на всех, узнавал, здоровался с кем-то, что-то говорил. Он чувствовал, что потерял ориентацию в этом мире, будто душа его впала в некое сумеречное состояние, хотя он и продолжал спокойно беседовать, и внешне, видимо, никак не изменился… Он знал, что не может быть того, что произошло с ним. Но ведь произошло же?.. Значит, что-то рухнуло в мире, что-то главное?…
Едва Ревенко вышел из зала, где происходило судилище над Мазуром, как его охватило глухое, томительное беспокойство. Не так уж часто простую душу Александра Викторовича посещали сомнения, и оттого он подумал с тревожащей душу тоской: «Ох, не зря оно нутро мне крутит! А не промашка ли вышла с Мазуром, а?! Ох, не зря, не зря выворачивает меня! Да неужели ж недодумал я чего-то, это дело? А? Неужели ж, олух старый, сглупа на трибуну полез? Попробуй-ка расхлебай теперь, если что! Тут ведь и дураку понятно, что Мазура лучше бы не снимать! Надавать бы, надавать по шее, чтобы не заносился, чтобы начальство уважал, чтобы впредь осмотрительнее был — сопел бы в две дырочки, тянул бы свою Узловую, да и дело с концом! Словом, попугать бы. А снимать-то зачем? А ведь он, Нырков, снимет. Чует мое сердце — снимет! И я, дурак старый, ему, значит, помог! А кто Узловую потянет, а? То-то же…»
