Следовательно, с подачи группы ленинградских писателей – в первую очередь секретариата Союза и членов партбюро ЛО СП, дело из внутрикорпоративного (административного) переквалифицировалось в уголовное и политическое.
Близость скорой расправы, разумеется, пьянила.
Однако вскоре выяснилось, что политический подтекст дела неизбежно влечет за собой нежелательный международный резонанс (имя Бродского уже мелькало в связи с альманахом «Синтаксис»), а это в Москве восприняли с крайним неудовольствием. Проблемы, о которых еще совсем недавно Александр Прокофьев говорил своему подчиненному Даниилу Гранину, возникли внезапно, откуда их не ждали (даже искушенный в подковерной борьбе Александр Андреевич их не ждал).
Одно дело, когда писатели выясняли отношения между собой и даже судились по вопросам публикаций, невыплат и банального воровства, по вопросам недвижимости, очереди на жилье и льгот, но совсем другое дело, когда руководство ЛО СП и лично тов. Прокофьев проглядели политический акт пусть и не члена СП, но яркого и самобытного поэта, которого читал весь молодой Ленинград.
Утрата большевистской бдительности, как известно, приравнивалась к грубейшему нарушению партийной дисциплины.
Кресло под Александром Андреевичем зашаталось…
Следовательно, в «дожимании» дела Бродского появился дополнительный (если не основной) интерес, ведь разговоры о том, что «Прокоп всем надоел», уже давно ходили в коридорах Дома писателей на Шпалерной, да и в Смольном тоже.
Эписодий Восьмой
Закончив чтение статьи в «Вечернем Ленинграде», Александр Иванович Бродский обвел взглядом пустые дорожки Летнего сада, собранную для сожжения в кучи палую листву, ряды почерневших от сырости и холода стволов деревьев. Он был уверен, что один здесь, но ошибся, потому что поймал на себе остановившийся, без зрачков, мраморный взор Фридриха Вильгельма I, курфюста Бранденбургского. Еще раз пробежал текст, подписанный какими-то ему неизвестными фамилиями, а ведь он был профессиональным фотожурналистом и знал всех пишущих в городе для периодики. Аккуратно сложил газету и положил ее в урну, стоявшую рядом со скамейкой. Откинулся на спинку, сделал несколько глубоких вдохов, извлек из кармана таблетку валидола, вспомнил начало стихотворения сына, которое ему особенно нравилось:
Вместе они любили
сидеть на склоне холма,
Оттуда видны им были
церковь, сады, тюрьма.
Оттуда они видали
заросший травой водоем.
Сбросив в песок сандалии,
