Понятно, что внутрисемейное напряжение, увещевания и угрозы родителей лишь усложняли и без того непростые отношения Иосифа и Марины. Их мирное сосуществование могло внезапно перерасти в скандал на пустом месте, во время которого Бродский впадал в истерическое состояние, а Марина, напротив, затаивалась и замолкала, что производило на Бродского убийственное впечатление. Они могли не общаться неделями, но сходились вновь, и все повторялось снова и снова.
Людмила Штерн вспоминала: «В грозовые дни, после изнурительного выяснения отношений, Иосиф появлялся один, взъерошенный и несчастный, и мы, как могли, старались успокоить и утешить его… Как-то Иосиф пришел среди дня без звонка, и по его побелевшему лицу и невменяемому виду было ясно, что произошел очередной разрыв. Но если б только невменяемый вид! Запястье его левой руки было перевязано грязноватым бинтом. Зрелище, прямо скажем, не для слабонервных. Мы ни о чем не осмелились спросить, и он не дал никаких объяснений – мрачно съел тарелку супа и ушел».
Итак, миновали Соляной переулок, в глубине которого, напоминая расцвеченный огнями пассажирский четырехпалубный паротурбоход «Albert Ballin», высилась школа № 181. Дошли до Фонтанки и повернули в сторону Невского.
Дождь усилился.
Иосиф спросил Марину, понравились ли ей его новые стихи. Она ответила, что да, понравились. Помолчала и добавила:
– А зачем ты спрашиваешь, ты же все равно знаешь ответ.
Она говорила мало, но порой то, что она говорила, сильно задевало Иосифа, и в какую сторону повернется разговор в подобную минуту, зависело только от него. Он мог взорваться, побледнеть, мог резко сформулировать мысль-вопрос, а затем ответить самому себе, схватить Марину за руку.
Но мог и промолчать.
Так вышло и сейчас.
Иосиф поднял воротник. Ветер с реки плюнул в лицо зарядом ледяных капель.
– Ты обиделся?
– Нет.
На углу Невского и Рубинштейна зашли в кафе.
Зашли, разумеется, случайно, ведь Иосиф не любил это заведение, находя его безнадежно советским, но замерзли, и захотелось выпить чего-нибудь горячего.
Из эссе Иосифа Бродского «Кошачье “Мяу”»: «Поскольку человеческие существа конечны, их система причинности линейна, то есть автобиографична. То же самое относится к их представлению о случайности, поскольку случайность не беспричинна; она всего лишь момент вмешательства другой системы причинности – каким бы затейливым ни был ее рисунок – в нашу собственную. Само существование этого термина, не говоря уже о разнообразии сопровождающих его эпитетов (к примеру, “слепой”), показывает, что наши представления и о порядке, и о случае, в сущности, антропоморфны. Хорошо, если бы область человеческих исследований была ограничена животным царством. Однако это явно не так; она много шире, и к тому же человеческое существо настаивает на познании истины. Понятие истины также антропоморфно и предполагает со стороны предмета исследования – то есть мира – утаивание, если не открытый обман».
