Первым Иосиф прочел стихотворение “Сад”… Когда он кончил – мгновенное молчание, а потом – шквал аплодисментов. И крики с мест, показывавшие, что стихи его уже хорошо знали: “Одиночество”! “Элегию”! “Пилигримов”! “Пилигримов”!
И он читал и “Одиночество”, и “Элегию”, и, конечно, знаменитых “Пилигримов”. Но я все еще оставался под обаянием первого прочитанного им стихотворения. Да, он уже вошел в этот великий сад, о котором так удивительно написал. И мысль, которая неизбежно приходила в голову при взгляде на него, стоявшего на этой трибуне, восторженного, вдохновенного, была уже тогда, сразу же: насколько он полон стихией, насколько он не от этого мира. Мы вышли вместе из ВНИГРИ после этого вечера…Оказалось, что он живет совсем недалеко, в доме Мурузи. И он пошел домой, окруженный плотным кольцом восторженных поклонниц».
Великий сад!
Даруй моим словам
стволов круженье, истины круженье,
где я бреду к изогнутым ветвям
в паденье листьев, в сумрак вожделенья.
О, как дожить
до будущей весны
твоим стволам, душе моей печальной,
когда плоды твои унесены,
и только пустота твоя реальна.
Нет, уезжать!
Пускай когда-нибудь
меня влекут громадные вагоны.
Мой дольний путь и твой высокий путь —
теперь они тождественно огромны…
После того, как четыре года назад Александр Иванович Бродский перенес инфаркт, врачи запретили ему совершать длительные пешие прогулки по городу.
Он ходил в Летний сад, который был неподалёку от его дома. Здесь он обычно садился на скамейку, чтобы можно было видеть Фонтанку и Соляной городок, и открывал журнал «Огонек». Александр Иванович любил разглядывать цветные развороты – картины из коллекции Государственного Эрмитажа, репродукции из Третьяковки или работы студии военных художников имени Митрофана Борисовича Грекова.
Эписодий Шестой
Иосиф ставит на электрофон «Юность» пластинку «Кончерто гроссо» Антонио Вивальди, и неловкое молчание сразу же теряется в нарастающем чередовании звуков allegro и andante, presto и adagio.
У окна стоит девушка очень бледная, с высоким лбом, голубыми прожилками на висках.
Она сложила руки на груди.
Сквозь газовую занавеску девушка смотрит на улицу, но взгляд ее ничего не выражает, он кажется остекленевшим и оттого ледяным.
Чем-то она напоминает французскую актрису Марию Казарес из «Пармской обители» Кристиана-Жака.
Занавеска касается ее подбородка, но она не замечает этого.
Девушка молчит. Просто потому что не считает нужным говорить именно сейчас. Она не находит слов, но не потому, что не может их найти, а потому что не ищет.
