Могильщики перекуривают и рассуждают о том, что место для могилы выбрано хорошее – всегда на ветру, будет продуваться, да и земля мягкая, на штык глины, а потом «белуга».
– Что такое «белуга»? – голос Иосифа дрожит.
– Белый песок – значит, – звучит в ответ.
Конечно, могильщики уже немного «приняли», и поэтому их движения плавны, а речи неспешны.
Иосиф достает из кармана старый геологический компас, невесть как сохранившийся еще с прежних экспедиционных времен, и начинает ориентировать могилу по сторонам света. Могильщики в недоумении замирают, такого им видеть еще не приходилось. Однако Иосиф не обращает на их замешательство никакого внимания, ведь самое главное, чтобы покойник лежал головой на восток.
Окончательно разобравшись со сторонами света, Иосиф громко возглашает:
– Копать вот так!
Вспышка третья.
Площадка перед Николой Морским.
Иосиф стоит рядом с автобусом, в который только что загрузили гроб с телом Анны Ахматовой.
Мимо передают цветы и венки, и за ними не разобрать лиц тех, кто их передает.
Вот, например, проплывает огромное сооружение из цветов и елового лапника, перетянутого черной летной, на которой написано «от Шостаковича».
Изо рта вырывается пар, но холода нет, есть возбуждение и отчаяние.
Иосиф видит стоящего в отдалении Арсения Тарковского.
Он опирается на палку.
Тарковский кажется Иосифу совсем старым и смертельно уставшим. Наверное, таким же будет и он, И.А. Бродский, когда доживет до этих лет. Но он не доживет до этих лет.
Их храма выходят Ардов, Мейлах, Копелев, Рейн, Найман.
Иосиф, держась за стенку автобуса, медленно доходит до ближайшей лавки и садится на нее. Все плывет перед глазами – размытая картинка, гудение голосов, черные венки. В голове звучит:
Вы поднимете прекрасное лицо —
громкий смех, как поминальное словцо,
звук неясный на нагревшемся мосту —
на мгновенье взбудоражит пустоту.
Я не видел, не увижу Ваших слез,
не услышу я шуршания колес,
уносящих Вас к заливу, к деревам,
по отечеству без памятника Вам…
На колокольне Николы Морского раздается удар колокола.
Вспышка третья.
Гроб опустили в могилу и тут же заспорили, куда ставить крест – в ногах или над головой. Иосиф растерялся при этом совершенно, захотелось спрятаться, закрыть уши и глаза, чтобы всего этого позора не видеть и не слышать. Но спор крепнет, и больше всех негодует Лев Николаевич Гумилев, потому как находит нарушение церковных правил недопустимым.
Вспышка четвертая.
Над могилой Ахматовой стоит Сергей Михалков и по бумажке читает что-то про долг, благородство, смелость, талант и верность родине. Видно, что ему холодно, его губы посинели, и он хочет как можно быстрей дочитать эти избитые слова до конца и уйти греться. Например, в черную «Волгу», припаркованную недалеко от места погребения. Потом к могиле выходит Тарковский и начинает говорить почти шепотом. Никто ничего не слышит, но в полной тишине Комаровского кладбища этот шепот значит много больше, чем громкая и бодрая речь предыдущего оратора.
