Парадоксальное утверждение, право.
Игнорирование обстоятельств предполагает отказ от логики событий, потому как вневременное и иррациональное не подчиняется строгим логическим построениям, но более опирается на эмоциональное и чувственное. Вопрос редактирования, иначе говоря, встраивания в существующую систему тоже не является бесспорным. Так, отрицая и отвергая режим и его законы, художник (как творец) неизбежно создает собственный режим, в который (по большей части насильно) пытается вписать свое окружение – семью, детей, родственников, друзей. Кто-то на это идет с удовольствием, кто-то с жертвенным удовольствием, а кто-то, напротив, отвергает и не понимает. Разумеется, это отступничество воспринимается поэтом-творцом как предательство, как непереносимый удар, после которого рушится дружба, а любовь перерождается в тяжелый душевный недуг.
По сути, речь в данном случае идет о столкновении двух тираний – политической и творческой, причем столкновении, доведенном до своего апогея, когда, не имея возможности (по объективным причинам) наравне полемизировать с властью, художник вступает в дискуссию (точнее в неразрешимый спор) с теми, кто оказывается рядом с ним.
После рождения Андрея произошло окончательное расставание Басмановой и Бродского.
Вдруг стало ясно, что мечтания, которые все эти годы тлели, давали повод к надежде, абсолютно не совместимы с реальной жизнью, протекавшей на улицах Глинки и Пестеля.
Иосиф видел себя отвергнутым, Марина – брошенной.
А что же родители?
И те и другие отнеслись к событию индифферентно, чего, впрочем, и следовало ожидать.
И вновь город показался Бродскому маленьким, крохотным, свернувшимся до убогого метража «полутора комнат», как тогда в 60-м году, когда нигде нельзя было скрыться от «комитета», «от их всевидящего глаза, от их всеслышащих ушей».
Так и сейчас, нигде нельзя было спрятаться и остаться наедине со своей болью – общие знакомые, бесконечные разговоры, неожиданные встречи, постные выражения на лицах посвященных, намеки, слухи.
Самым немыслимым было то, что в этом городе с его перспективами, проспектами, бесконечными набережными и Балтийским простором некуда было бежать.
Все продувалось, просматривалось и простреливалось насквозь.
И тогда проходилось просто быстро идти через проходные дворы, пересекать линии, трамвайные пути, а, минуя Медного всадника, так и вообще переходить на бег, прикрывая лицо ладонями, окончательно выламываясь из реальности и примеривая на себя маску «бедного Евгения».
