Опять же отмахнуться от мнения таких уважаемых в СССР людей как К.И. Чуковский, Д.Д. Шостакович, С.Я. Маршак, требовавших немедленного освобождения Бродского, тоже было нельзя.
Бюрократическая машина завертелась.
Впрочем, на окрик из Москвы в Ленинграде среагировали без особого энтузиазма. Тут по-прежнему продолжали настаивать на том, что осужденный – тунеядец и ярый антисоветчик, поэтому наказание несет заслуженно.
В результате разного рода препирательств, аппаратных игр и кабинетной волокиты удалось прийти к общему знаменателю: так как И.А. Бродский «положительно проявил себя в местах административного поселения», а также «по сообщению директора совхоза “Даниловский” Коношского района Архангельской области от 13 октября 1964 года… к работе относится хорошо, нарушений трудовой дисциплины не наблюдалось» судебной коллегии Ленинградского городского суда (в порядке прокурорского надзора) было предложено досрочно освободить Бродского Иосифа Александровича. Что и произошло 4 сентября 1965 года.
Примечательно, что в заключительном акте этого абсурдного трагифарса мы не обнаруживаем никаких следов участия «комитета», который, впрочем, уже с момента нахождения Иосифа в Архангельской области сквозь пальцы наблюдал за тем, что происходило в Норинской – нарушение трудовой дисциплины, систематические прогулы, помещение в КПЗ в Коноше, нарушение режима содержания, нарушение сроков отпускных поездок в Ленинград – все это было, но согласно протесту Прокуратуры СССР, ничего этого не было.
Из эссе Иосифа Бродского «Меньше единицы»: «Истории, без сомнения, суждено повторять себя: в общем-то, выбор у нее небогатый, как и у человека. Так утешайся хотя бы тем, что знаешь, жертвой чего ты пал, прикоснувшись к специфической семантике, имеющей хождение в столь отдаленном мире, как Россия. Губят тебя твои же концептуальные и аналитические замашки, например, когда при помощи языка анатомируешь свой опыт и тем лишаешь сознание всех благ интуиции. Ибо при всей своей красоте четкая концепция всегда означает сужение смысла, отсечение всяческой бахромы. Между тем бахрома-то как раз и важнее всего в мире феноменов, ибо она способна переплетаться. Эти слова сами по себе свидетельство того, что я не обвиняю английский язык в бессилии; не сетую я и на дремотное состояние души населения, на нем говорящего. Я всего лишь сожалею о том, что столь развитым понятиям о зле, каковыми обладают русские, заказан вход в иноязычное сознание по причине извилистого синтаксиса. Интересно, многим ли из нас случалось встретиться с нелукавым Злом, которое, явившись к нам, с порога объявляло: “Привет, я – Зло. Как поживаешь?”
