— Конечно, верно.
— Вот, брат, какой фокус. Жють!
Суржиков раскурил цигарку, прилепив к ее кончику голыми пальцами — на чуркинский манер — раскаленный уголек.
— Ты вот что, Серега, не давай мне спуску. Я — матом, а ты — свое, я опять ни в какую, а ты опять свое. И не обижайся, если что. Ладно? Ну, пойду.
При свете вспыхнувших щепок озорно сверкнули шелопутные глаза:
— Снилось: с будочницей… в жмурки играл. У-у, брат! До того умаялся, что и доселе в суставах ломота…
— Трепло непутевое.
Суржиков захохотал и скрылся в темноте.
Сергей заснул сразу. Несколько раз чувствовал сквозь дрему: Костя переворачивал его с боку на бок, посмеиваясь: «Спи, спи, это я, чтоб ты не замерз, идиет». Растолкал, когда уже было совсем светло. За хибарой гомонили люди. Доносились отрывистые, неразборчивые команды. От костра пахло перегревшейся щепой и масляной кашей.
— Уже весь дивизион тут. Грузиться начинаем. Ты куда, умываться? Тю, дура! Жри, пока не позвали. Умоешься потом.
2
Двое суток мчался эшелон через поля и перелески, двое суток в вагоне огневиков то рыдала, то смеялась гармонь. Когда Костя уставал, кто-нибудь начинал песню, и нес ее эшелон, растягивая на многие километры, и не один косяк девушек-ремонтниц надолго застывал у насыпи, глуша в сердце вспыхнувшую заново боль далеких разлук…
Иногда бесились, отбивая такого трепака, что казалось, проломится пол под коваными каблуками. Только Чуркин в шинели внакидку сидел у раздвинутой двери теплушки и, насупив брови, молча глядел на проплывающую мимо землю. И не верилось, что это он в часы погрузки радовался как мальчишка — светлый, сияющий весь: «Ну что, ребятешь? Хватит, посидели за пазухой у Расеи-матушки, пора и честь знать. На фронт. Теперь уж определенно на фронт!» Суржиков удивлялся: «Гляньте, братцы, чуть не пляшет. Одни болячки позаживали, по другим заскучал, дед?» — «Чуток не так, атаман. Не все зажило. Есть у меня на душе болячка, ни днем ни ночью спасу не дает. Она-то меня туда и кличет…»
Дурачилась, танцевала, пела «ребятешь», а Чуркин все глядел с грустью на дома в городах, снизу доверху обляпанные черно-бурой краской, на окна в тех домах, заклеенные крест-накрест газетной бумагой, на неухоженные дворы деревень с полураскрытыми, облезлыми хатами и одетой во что попало детворой. Кто-либо нет-нет да и подсаживался к нему:
— Захворал, что ли, Осипович?
— Есть немного. Да только хворь — ерунда. Ты погляди, сколь велика земля наша, и по всей по ней — горе…
