— Ладно, — сдержанно сказал Суржиков. — Ты не волнуйся о нас, дядя…
— Да какой я тебе дядя?
— Ну, значит, братишка. Перегорюем и тут как-нибудь. Иди спи, умаялся небось.
— Чего-чего, а этого хватает. Рука-то одна, пока костыль в шпалу вобьешь, искрами из глаз цигарку прикурить можно. Сплю как убитый. Жонку из-под бока уволокли бы — не услышал.
— Твою не уволокут, — убежденно заверил Суржиков.
— И то верно, — согласился Семен. — По нынешнему времю никуда она не денется. Ладно, пойду. Если что — стучитесь. Поместимся как-нибудь, в тесноте — не в обиде.
Пасмурный вечер незаметно перешел в непроглядно мутную ночь. Пустынно и диковато стало у безымянной железнодорожной будки.
Серели у платформы зачехленные пушки, на какой-то из них жестко хлопал развязавшийся брезент; беззвучно сеялся мелкий и холодный, бесконечный дождь.
Мрак. Тишина. Одиночество.
Когда вдали появлялся неяркий мигающий огонек, Сергей взбадривался, следил за ним неотступно. Эшелоны возникали словно из небытия и, взбудоражив ночь, уносились туда же, и едва затихал вдали перестук колес, Сергею становилось грустнее.
В полночь разбудил Суржикова. Не попадая зуб на зуб, стоял у порога, наблюдал, как Костя навертывает на ноги мягко шуршащие, подсохшие портянки, и уже не ощущал к нему неприязни.
— Кость, а Кость, ты доволен своей жизнью?
— Это еще чего?
— Ну, как бы тебе сказать? Собою доволен?
— А-а, пошел ты… знаешь куда? — Суржиков рывком встал на ноги, ахнул, вскидывая на руки еще мокрую, не гнущуюся от тяжести шинель, проковылял в угол за Карабином: — Расчудесный ты парень, Серега! Порою светлый, аж дух занимает, в другой раз глянешь на тебя — идиет… Ну, зачем ты в душу лезешь? Какая тебе разница, доволен я собою или нет?
Рывком затянул ремень потуже, оправил шинель, исподлобья поглядывая на Сергея, и опять заговорил, уже помягче:
— Ладно, не обижайся. Сгоряча ляпнул. Помнишь, сказал ты мне: не топчись, мол, по пяткам. А я ведь и доселе топчусь, хоть ты и зануда. Почему бы это, а? Каламутишь ты во мне все нутро, а я от тебя не отступаюсь. Отчего так? Нравишься ты мне, что ли? Да ничуть! Ты тоже блудишь, как слепой щенок, свою дорогу ищешь, но у тебя это получается ровно, с думкой. А у меня? Трах-тах, то кому-то в лоб, то себе по лбу. И, может, тут как раз и надо, чтоб кто-то в совести твоей ковырялся, сучки с тебя, дурака, сшибал.
— Чуркина тебе не хватает?
— У деда все от разума, у тебя — от души. — Суржиков опустился на корточки перед костерком, разворошил угли, подбросил в них несколько щепок, подождал, пока вспыхнут. — Вчера ведь здорово ты мне по мозгам дал, ей-богу, здорово! Как пришибленный полчаса ворочался, заснуть не мог. В самом деле, на хрена он мне нужен был, тот куренок? Наесться я им не наелся бы, а хорошему человеку в душу бы наплевал. На всю жизнь. Ведь случись это, тот Семен — солдат безрукий — небось никому больше из нашего брата лепешек не принес бы, будто все но его куренку сожрали… Верно говорю?
