И народу облегчения не было. «Рабочие должны находиться в обязательной работе каждодневно, в праздничные и табельные дни также, с пяти часов утра до восьми пополудни, каковы бы ни были холод и ненастье», — гласило «Положение».
А рабочий пошел другой: дерзкий, язык что бритва, взгляд недобрый.
Раньше пели протяжные, жалобные песни про шахтерскую жизнь. Теперь пели отрывисто, резко. И слова были смелые:
Мы по собственной охоте
Были в каторжной работе,
В северной тайге.
Людям золото искали,
Только не себе.
Приисковые порядки
Для одних хозяев сладки,
А для нас беда.
Многих из шахтеров, работавших с братом, Глеб не нашел, — кого стражники забрали, кого рассчитали. Называли главного смутьяна: подбивал рабочих бросить работу и требовать два свободных дня в месяц. Говорили о нем с уважением и опаской: жил человек как человек, по фамилии Петров, трудился, как все. А оказалось: полиция его давно ищет, и не Петров он вовсе, а Зюкин. Он тайно ушел с шахты; никто не знал куда — сгинул.
Глеб вспомнил встречу в балагане в дождливую ночь. Подумал, не тот ли? Но расспрашивать, каков из себя Зюкин, не решился.
Глеб обошел всех, кто знал брата и кто помог похоронить его, низко поклонился им, и люди тоже кланялись ему и говорили:
— Брат твой честно жил, и ты живи честно.
Глеб не знал, встретит ли когда-нибудь этих людей, как не знал и своей дальнейшей судьбы. Он только думал про них: «Вот маются тут за тридцать копеек в день, гнут хребет, а сердце, сердце-то имеют человеческое!»
С этой думкой и пошел обратно солдат Глеб Сорокин.
3
Необычно тихо для Забайкалья, словно крадучись, подходила в тот год зима. Не разгулялись еще на просторах даурских степей колючие вьюги, не расшумелись ветры на таежных склонах вокруг Читы. Снегу не было. Сухой мороз сковал обнаженную землю. В неподвижном воздухе повисал вдруг резкий короткий звук: трещало дерево, трещали бревенчатые стены срубов. Мертво звенела под копытами лошадей мерзлая дорога.
Поезда катятся на запад, все на запад. Пассажирские, сверкающие медными ручками, товарные с черной надписью: «Восемь лошадей, сорок человек».
Пассажирские поезда проносятся птицей, товарные ползут как сонные мухи.
В пассажирских слышится: «Бубны… Пара червей… Банк… Чела-эк! Две бутылки Шустова три звездочки!»
Хрипят вошедшие в моду граммофоны — лакированный ящик с ручкой, как у шарманки, а над ним большая никелированная труба. Из раструба рокочет низкий голос Вяльцевой: «Гайда тройка! Снег пушистый…» В товарных лежат или согнувшись сидят на нарах в три яруса, дымят махоркой, чинят обмундирование. Ведут нескончаемые солдатские разговоры: о доме, о семье в деревне, о прошлой, до солдатчины, жизни. Длинные заунывные песни заводят про березку, про молодушку, про Расею…
