— Ну вот, сподобились. Теперь и по домам отпустят. А? — и выжидательно ощупывал свинцовыми глазками лица солдат.
Но солдаты молчали, провожали Жигаста угрюмыми и нетерпеливыми взглядами.
В Харбине в конце поезда прицепили пульмановский вагон с оружием. Он был запломбирован надлежащим образом, о чем составили акт.
«Акт», «надлежащим образом»… Унтер Жигастов любил такие слова. Они делали значительным окружающее, вносили порядок в хаос бытия, они украшали жизнь!
Были слова обыденные, «черные»: для мужиков, солдат и мастеровых. И были возвышенные: для господ офицеров, для благородных. Но были еще особые слова, сияющие, как солнце, звенящие, как медные тарелки полкового оркестра, вызывающие почтение самим своим звучанием. К примеру: «рескрипт», «экзекуция», «тезоименитство», «аудиенция» — унтер произносил: «уединенция».
Жигастов был назначен старшим по охране вагона с оружием. Он отвечал за целость запоров и пломб на них, за бодрствование часовых на тормозной площадке в пути и у дверей вагона — на остановках.
Несмотря на упреждения начальства, чтобы не дремал, и собственными ушами подслушивал солдатские разговоры о бунте на железной дороге, Жигаст не очень волновался. Мало что говорят! Говорят, что в Чите — да может ли это быть! — забастовщики взяли верх над самим губернатором, день и ночь по городу ходят с песнями, кричат: «Долой!» А на железной дороге глава бунтовщиков — сам помощник начальника станции Цупсман, латыш. Сущий дьявол! Да мало ли что говорят! Бунтовщики походят-походят с флагами, а потом налетят казаки, посвистят нагаечками, фью! — и нету никого! Дальше мысли Жигаста не шли. У них были короткие, толстые ноги, как у самого унтера: они не уводили его далеко.
И потому, не терзаясь опасениями за сохранность казенного имущества, Жигастов благодушествовал в отделении обер-кондуктора, угощая его ханшином, припасенным в Харбине, и попивая чай вприкуску.
Изредка на станциях он выходил, сумрачным взглядом окидывал одетые инеем крутые склоны, зажавшие узкое русло пути, ежился от мороза, покалывающего щеки, и не спеша подходил к доверенному ему вагону. Он ощупывал для порядка пломбу, громовым голосом вопрошал: «Не спишь?» — и внимал бодрому ответу часового, вылетавшему из воротника овчинной шубы: «Никак нет!»
Но чем дальше, тем чаще выходил Жигастов и тем беспокойнее бегали его свинцовые глазки.
На крупных станциях люди с кумачовыми полотнищами, с песнями подходили к поезду. Никто не разгонял их, и Жигастов в конце концов пришел к тревожной мысли о том, что разогнать их нет возможности: слишком много их было и слишком решительными они казались.
