— А ты?
— Куда же я пойду?
— Слабенькая ты, как мой дружок Ваня.
— Не сердись. Куда я пойду?
— К матери. На квартиру.
— Мама будет переживать, учить: «Книжки все читаешь. Ни девка, ни баба». Там сестра с мужем, зачем мешать им? Хочу проснуться с тобой…
Дмитрий промолчал, и чем дольше была пауза, тем требовательнее Лиля на него глядела.
— Приезжай ко мне в гости.
— Я же говорю, я к тебе привыкну, и что я тогда буду делать? Захочу не уезжать. Захочу много-много раз смотреть на Большую Медведицу, — плаксивым девичьим голоском растягивала она слова. — И еще…
«Говорила же она и е м у так когда-то? — подумал Дмитрий. — Конечно, коне-ечно же».
— Такая пустота… Как у тебя?
— На одной точке.
— Я видела Ваню, он сказал, что они там… — взмахнула она рукой…
— Ваня мальчик, своего мнения не имеет.
— Но он хорошо к тебе относится.
— Ко мне многие хорошо относятся. И что?
— Не злись, — погладила она ладонью его плечо. — Ваня хороший, глазки у него лермонтовские, он мальчик, ты прав… но какой ты стал суро-о-овый, ничего тебе не скажи.
— Он пить начал.
— Старается вытянуться на носках. Ему хочется казаться взрослее.
— Ну да: казаться, а не быть. Казаться — значит преуспевать, а быть самим собой — терпеть поражение.
— Вот я сама собой, и мне плохо, — развела она руки с улыбкой.
— Ты же барышня у нас, — улыбнулся и Дмитрий. — Тебе бы на диванчике книжки читать, слушать, не звякнул ли вдали колокольчик, обдувать лицо веером на симфонических концертах… Ага? А ты днями охраняешь квартиру и пугаешься своего актера.
— Актер… Вот именно, актер. Какие они актеры, господи… Хотя он-то как раз может. Ему бы жениться на официантке.
— Не всякая, видно, официантка согласится кормить актера.
— Не волнуйся: подкармливают. На определенных условиях. О, я не могу сидеть в ресторанах, мне неприятно брать из их рук пищу, вино. Туда, по-моему, поступают люди, для которых все на свете продается.
— В других местах продаются еще охотней, все зависит от человека.
— Ему везде хорошо. Лишь бы шляться. Тараторить. Если бы ты знал, какое это чудовище! Я его ненавижу, мне противны его руки, мне все в нем противно…
Дмитрий как-то смущался, когда женщина поносила того, с кем она еще делила жизнь. Он всякий раз думал: «Ты же была довольна когда-то? Ты ему шептала слова, отдалась непринужденно, шла по улице и ни на кого не смотрела только потому, что он твой, а ты принадлежала ему». Непринужденно? Теперь-то он знал всю историю. Но все равно, все равно что-то заедало его. Он еще не трогал ее, целых полгода выслушивал, целовал-то, как бы утешая, жалея. А дома, в одиночестве, ему все-таки казалось, что он ее полюбил, и упрекал себя за чрезмерную разборчивость. Обо всем он писал Егору, и тот, по обыкновению, растекался монологами о любви, о женщине, приплетая свои школьные страдания из-за Вали Суриковой, потом из-за Лизы, Наташи и бог знает каких еще московских девочек. «Мы же идиоты, — добавлял он, — мы дурачки, все чистые глаза ищем, а они косят на других; грянет час — эти же девочки-женщины готовы локти кусать, да мы уже не те».
