— Устал, — извинялся он перед Болей, — страшно! Я занимался в Публичке по двенадцать часов. Память работала безотказно. Комедия масок, комедия дель-арте, реформация театра. За музыку я не боялся. Так, — сложил он ладони. — Я зашел, сел. Передо мной молодой человек. Высокий. Красивый. Наглый! Тема: Глинка, Григ. Встал самоуверенно: «Да, Глинка… Ну, о Глинке можно говорить долго».
— Неужели?
— Не вру. Красивый, наглый! Современный. Я что, я сижу, прячу свои туфли. Но ленинградцы молодцы. Ну, это ленинградцы… — восхитился он, и Боля поклоном головы разделила его мнение. — Вежливо, тактично: «Нет… простите… конкретней… вы, наверное, переутомились, посидите пока…» Кстати, Дима правильно мне говорил про статью-рецензию: «казенщина». Забраковали. «Вы знаете, — мягко, ну ленинградцы же! — вы собрали все-е эпитеты: «великолепный, превосходный, непередаваемый…» Поменьше, поменьше. Вы пишите для меня… Не надо, — опять мягко, просительно, — зачем? Вы придали спектаклю всесоюзное значение, но такого спектакля «большого накала» никто, в сущности, не видел и в вашем городе».
— Когда же вы, Павел Алексеевич, почитаете свою пьесу?
— Боля, я культработник. На мне все: концерты, отчеты, и ведра, и щетки. Какая пьеса?
— А у меня кот пропал.
— Полюбил барышню.
— Он стар. Он пятый год слепой и глухой и, однако, находит дорогу к тому месту, где его поцарапали и контузили за подругу.
— Я бы тоже нашел, — сказал Антошка.
— Но не царапают? — хихикнул Павел Алексеевич.
— Не за кого.
— Ничего не поделаешь, — продолжала Боля свое, — ходит туда, ищет. Убьют мальчишки.
— Все мы ищем вчерашний день, — сказал Павел Алексеевич и встал.
Антон молча протянул ему рюмку с коньяком.
— Нет. Я буду грустным.
— Отчего бы вам, Павел Алексеевич, быть грустным? Посмотрите на меня, — сказала Боля, отводя руку с мундштуком.
— Вы очень напоминаете мне моих тетушек. Удивляюсь: столько пережить и ничего не растратить.
— Кто знает… — вздохнула Боля.
— Я барин, каюсь. Я тут хожу без рубля в кармане, но в городе я езжу только на такси, обедаю в дорогом ресторане, в театре сижу у авансцены, — мне приятно, чтобы все знали, как я люблю красивую жизнь. Каюсь! Три-четыре дня я живу в свое удовольствие, пью шампанское, кучу, — живу, живу! Кому не хочется?
— Доучивайтесь и уезжайте-ка в Ленинград.
— Да, мне опротивело среди мужиков. Грубо, не тонко. «Чи-иго-оо? — передразнил он. — А ну подви-инь-ся!» А! У них рассуждения: «Если с поля ничего не принесу, меня собака во двор не пустит».
