— С какой стати, Ермолаич? И не становитесь передо мной на колени, я не какая-нибудь особа.
— Нет, стану и буду стоять до утра. Накажите меня!
— За что же?
— За то, что я плохой.
— Бог с вами, Ермолаич, довольно, — отступила Боля. — На что это похоже?
— Извините, молодой человек, — приложил Ермолаич руку к груди, — я помешал? Я на войне был, немец меня в плен брал, но не мог покорить, а с бабой не справлюсь. А вы друг Димы? — спросил он так, что стало ясно его отношение к Дмитрию. — Я до Димы хожу и люблю в пьесах играть, ну если б не скандал! «Лучше бы во дворе подмел, горбыль старый!» Где Дима, догадываетесь? Ему накрутят хвоста, но и мы, — повысил он голос, — им накрутим!
— Что вы говорите, — поморщилась Боля. — Я пошла.
— Бог правду любит. Кто не хочет по-хорошему, будет ему по-плохому.
— Шесть месяцев слышу, — сказала Боля. — Поглядите, на кого стал похож Дима? А люди-то молчат. Вы хоть бы пожалели. Ему это меньше всех нужно. Нет, вы его настраиваете, настраиваете…
— Не я настраиваю. Дело всех касается…
— Не хочу я больше слышать об этом, Ермолаич, — сказала Боля. — Я одно вижу: больше всего Диме достается. Мне жаль его, он так переживает, приходит, на нем лица нет.
— Мы Диму не бросим, — сказал Ермолаич.
— Его выживут отсюда, этим и кончится. Они готовы дать ему все что угодно, лишь бы он уматывал.
— Я на них свою старуху натравлю. Ой, лыхо будэ!
— Вам смешно.
— Шутки мои дурные, это так. А все же мы Диму в обиду не дадим. Тогда вспомните меня.
— Пошла я.
— А вы, — опять присел Ермолаич подле Антошки, — значит, друг Димы? Ах, черти! С самой Сибири заехали к нам? До меня прийдете, посидим. Хай моя бабка кричит и тарелки кидает!
— Вы, Ермолаич, не замучьте его. Недолго сидите.
— Не. Мы найдем чем заняться. Я никого мучить не буду.
— Спокойной ночи, — сказала Боля.
В хате стало душно, Антошка раскрыл дверь. Ермолаич, выпив две рюмки коньяку, лез целоваться.
— Как я в неметчину ехал! Не дай бог. У меня целая книга составлена, «Мои золотые слезы». Прохождение всей моей жизни. Не верите, что я был в Первой сталинской бригаде? Даю вам слово: если Дима пожалуется, что никакого просвету нету, мы правду найдем…
— Какую правду?
— Такую правду, что…
На пороге стоял мужчина в очках. Они не слышали, когда он вошел. Он смотрел на стол и удивлялся, что не находит среди пирующих Дмитрия.
4
Через час Ермолаич ушел за военными бумагами и не вернулся. Клубного режиссера звали Павлом Алексеевичем. Сорока с лишним лет, тщательно выбритый, в рубашке с грязным воротничком, он никому бы не дал уснуть, увлекая своей экспансивностью и страстью перемалывать театральные новости. Ермолаич, признаться, немного мешал, сбивая разговор на собственные страдания «в неметчине».
