— А Шаляпина видели? — спросил Димка. Вот, казалось, сейчас он расскажет много интересного.
— Нет, я был молод, я тоже был юн, морды!
— А с Рыжовой вы знакомы? — спросил Димка.
— Рыжова — гениальная актриса, — сказал Владька. — Зачем ей такое трепло?
— А Яблочкина, Турчанинова, Пашенная?
— Я про них знаю много интересного, — сказал Мисаил, — все расскажу, если вы не будете верить этому кретину. Кому вы верите: мне или ему?
Владька подморгнул ребятам: скажите, мол, тебе, Мисаил, верим.
— Вам.
— То-то. Ах, что я знаю. Вы слыхали о певце Лешковском?
— Его же посадили, — сказал Владька.
— Не трепись, он давно вышел. За что его сажали, я потом расскажу. Если будете меня любить, если поклянетесь мне в верности, — поднял он палец. — Так вот, Лешковский — я умираю! — должен был выступать с обер-знаменитой Фатьмой Чумбуровой. Корова, каких свет не производил.
— Дядь Миш, вы же поклялись, что серьезно.
— Я не вру ни капли. Пусть меня покарает пресвятая девка Мария. Не мешай, дай артисту свежего воздуха. Тридцатые годы. Все билеты проданы, публика валила на Лешковского, двери выламывали. И вдруг!
Мисаил встал, закатил глаза, изображая конец света.
— И вдруг перед самым спектаклем объявили, что Лешковский заболел! Боже, что творилось! Поднялась буря! Публика рвала и метала. Билеты совали обратно, сто лет снилась им эта старая курва Фатьма Чумбурова, все желали Лешковского. Фатьма чуть с ума не сошла, ей без Лешковского на сцене было нечего делать. И вот — я умираю! я хочу в сумасшедший дом! — и вот вместо Лешковского выпустили на веревочке одного несчастного геморроя-любовника, он умер нынче весной, господи, поставь его на том свете вниз головой! Фатьма чуть сцену не разнесла, она из коровы превратилась в тигрицу и готова была разорвать этого кенаря от злости, он ей на желудок отражался. Моя взятка.
— А к чему это ты рассказываешь? — спросил Владька.
— К тому, балда, что в искусстве нельзя обвести вокруг пальца. Если нет в душе козыря, не возьмешь взятки даже с полной колодой в руке. Говорю метафорой. Опять моя взятка, я талантливый.
— Собак хоронишь…
— Хоронил. Но как! Учтите, на моих похоронах будут входные билеты, а карманы пиджаков я попрошу заранее набить землей, чтобы потом кинуть на мою крышку. Иногда я буду кричать из гроба: «А ты, зараза, почему не кинул?»
— Тебе трепаться как в решете воду носить: век не кончишь.
— Учитесь культуре слова. Я воспитываю правдой. О, какой же я дурак, надел ворованный пиджак! Моя жизнь, Егорка, прошла в этих стенах, моя молодость вернее. Все мне близко, я готов целовать эти стены, тумбочки, грызть эти сухарики. Не лыбься, Егорка, быть может, ты утираешься моим полотенцем. Тут их меняют только к большим юбилеям. И не спи, я тебя умоляю, еще выспишься (и не один), а меня упустишь — не вернешь никогда. Такие вымирают. На этой кровати у окна спал твой Михалыч, который уже влюблен в тебя, как Вертер! Я тогда учился в театральном, подавал большие надежды, — господи, меня прости, я был ангел, я был невинный. Воспоминания мне на желудок отражаются. Вот здесь спал мой однокашник Саня Панин, вы еще с ним столкнетесь, мы из одной тарелки лопали, на мои деньги ходили в кино, я его взращивал, учил художественным выражениям, а сейчас он со мной не здоровается.
