Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.
Ты пела до зари, в слезах изнемогая,
Что ты одна — любовь, что нет любви иной.
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.
И много лет прошло, томительных и скучных,
И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь.
И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
Что ты одна — вся жизнь, что ты одна — любовь.
Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца, и цели нет иной.
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой!
— Чьи?
— Фет, — сказал Егорка. — Хорошо?
— Угу. Какие есть люди талантливые… Завидую.
Наташа подтянулась к Егорке и поцеловала его с тем чувством, будто стихи написал он, и написал о них.
— Ты читал, а я смотрела на тебя и думала: пропала!
— Почему!
— Я дала себе слово, когда шла, что буду с тобой серьезной. И не могу. И в училище у нас ты появился, говоришь: «Наташа, я за тобой, одевайся!» И я попала в плен. Что со мной? Не могу, видишь.
— Синица-умница. Не замерзла?
— Не-е.
Он целовал ее руки.
— Тепло… — сказала Наташа и посмотрела вокруг: тепло, мол, потому, что ты рядом.
— Можно снять шапку.
— Не надо, не надо.
Егорка вскочил и побежал на горку, Наташа пошла следом, цепляясь за ветки. Он протянул к ней руку, поскользнулся, толкнул ее, и они оба упали, скатились вниз. Она молча глядела на него.
— Пропала я. Но не боюсь тебя. Поцелуй меня…
— Синица-умница…
— Пропала? Что молчишь? Со мной никогда такого не было. Это ты во всем виноват. Сначала я тебя видела в библиотеке, потом в воображении, а теперь уже во сне вижу. В магазин пойду и думаю, что бы такое купить тебе? А мама совсем за другим послала. Что ты, Наташа, такая рассеянная стала? Нет, я не буду тебе говорить, ты зазнаешься.
— Пошли наверх.
Они поднялись и стали у склоненного дерева, он ногами в ямку, она чуть повыше. Он расстегнул пальто, привлек ее к себе, закутал в пальто. Они целовались, прерывались только затем, чтобы вздохнуть. Когда стихли нежные слова, уверения, ее вскрики «Люблю тебя! Люблю, Егорка!», он сказал ей об отъезде.
Она молчала, склонив голову. Какое ей, в конце концов, дело до его дорог, талантливых грез, если она остается в Москве без него, одна? Она может благословить, даже понять, но от этого не станет легче. Ей-то что делать?
— Я пойду! — сказала она решительно. — Ты стой, не провожай меня.
