Чемодан стоял на полу. Димка не поддавался уговорам Егорки. Остаться в Москве значило бы каждую минуту ощущать себя неудачником. Но и домой возвращаться позорно. Там махали тебе вслед как победителю. Он тоже прощался. Уезжали навсегда, то есть не навсегда уж, но как будто бы так. И вот…
— Держаться друг друга, — говорил Никита. — Не киснуть. Главное, не засыхать, не засыхать. Что-нибудь, где-нибудь, как-нибудь, но не засыхать. Мой образный язык мешает мне, но понятно, надеюсь.
— Разливаю, — сказал Егорка. — Вы меня на грех наводите, я невинный.
Налили, посмотрели друг другу в глаза, чувство поднялось. Потом Никита взял гитару, загундел в нос, и Димка стал смеяться над ним.
И простились они весело, говорили громко. «Хорошо дружите, — сказал мужчина, прикуривая. — Молодцы». Он согрел их словами, и сожаление о разлуке уменьшилось, поверилось, что они не пропадут. Издалека шел по перрону Мисаил.
— Дети мои! — закатил он глаза. — Я кончаюсь, я не переживу с вами разлуки, вы мне на желудок отражаетесь! Дети мои! — повторил он, к великому изумлению окружающих, потому что ничем не напоминал их отца. — Я был невинный, вы меня иссушили и поставили… Не буду выражаться при публике, она не поймет моего художественного слова. Я принес выпить на прощанье бутылку крюшона… О, как вы мне дорого обходитесь!
Но пора обниматься.
— Ну… — вздохнул Димка.
— Погоди, у меня к тебе крупный крестовый разговор.
— Опоздал, Мисаил, — толкал Егорка, — проводница просит в вагон.
— Залезь и ухватись за стоп-кран, Димок, — сказал Мисаил серьезно, но глаза лукавили, — страшно неохота с тобой расставаться. Мы ничего не успели, и ты не узнал меня толком, я гораздо содержательней, чем обо мне думают. Уйди, Егорка, я припадочный. Мы не разучили художественного слова и на товарной станции не разгружали помидоры. Я долго буду вспоминать твою хорошую морду. «Чаю воскресения мертвых и жизни будущего века», — ты, надеюсь, запомнил Донской монастырь и мои вдохновенные проповеди? Я бесконечно одинок, пиши, я буду ждать твоих писем, как молодой любовник. Не лыбься, морда. Ради тебя я готов говорить на прощанье гекзаметром, вот: «Поезд со станции медленно вышел, с желтым флажком грустит проводник Пенелопа!»
— Ну! — изменился лицом Егорка. — Не переживай. Ничего умного я тебе не сказал, напишу, а ты держись. Держись, Димок!
Никита сгреб друга.
— И меня прижми! — подлез Мисаил.
— Запомни, — сказал Никита, — Наполеон спал пять часов, в Кенигсберге по Канту проверяли время. Дисциплина!
