— У тебя хорошая душа, Димок, я это чувствую своей актерской интуицией. В сущности ничего страшного не случилось, это первый раз, когда тебя обманули на маскараде. В тебе есть искра, поверь мне. Тебя будут любить девки, они-то и проверят твой талант. Не лыбься, святая правда. Господи!
— Пока, Димок, — подступал Егорка, — пиши и приезжай. Когда встретимся?
— Помни, Михалыч не любил трепаться. Не теряй зря времени, расширяй свой жизненный диапазон… Рожа! Ты меня не забудешь? Прощай…
И вагон пошел, друзья побежали. Егорка бежал до конца платформы, махал, кричал, подбадривал.
— Э-эх! — сказал он, когда пошли втроем к часам на здании Казанского. — Уехал. Уехал наш друг. Будем теперь вдвоем чай пить.
— А я? — вылупился Мисаил. — Где вы без меня достанете заварку?
1
Полетели дни, недели в Москве. Егорка не забывал друга.
«Безумно интересно все! — писал он в Сибирь Димке в октябре. — Интересна Москва, а на лекциях — древность! Греки, римляне, эпоха Возрождения. Какие судьбы! Так бы и пошел за художниками без оглядки, падал бы, разбивался вдрызг, вставал и снова цеплялся за них, не жалел себя. С ума схожу на лекциях».
В общежитии у Никиты он бесконечно трещал о том же. Никита умел слушать между делом.
— И заметь, Никит, — лежал он на кровати и говорил, — у гениев все красиво, прилично. Все! Что пошловато, грязно будет у меня, у тебя — у них красиво, подражать хочется! Он волочится — тебе бы так. Он пьет, дерется, льстит, изменяет, черт знает что еще — не по-нашему. Какая-то грация во всем. Или так кажется?
— О мой Урбино, ты прекрасен, но на кухне кипит чайник, принеси-ка.
— Рад стараться, маэстро.
Егорка выскакивал на кухню, продолжал беседовать издалека, речь текла без запинки, так что самому было дивно, откуда это? и не думалось, что слова не всегда свои, не столь уж умны и новы.
— Рафаэлю пели о его гениальности, — вернулся он с чайником, — а он понимал, что еще не умеет писать. Жил широко, гулял, влюблялся страстно, благородно…
— Как ты!
— Если бы! Мадонны были его подругами, — мешал Егорка Никите сочинять записку знакомой, — Они вдохновляли. И умер-то в тридцать семь лет, как и Пушкин. Не надо было кровь пускать — жил бы, картин наворочал. — Егорка в сожалении молчал минуту, другую. — А на могиле написали: «Здесь покоится Рафаэль; при его жизни великая матерь сущего боялась быть побежденной, а с его смертью боялась умереть». Говорили-то как!
— Урбино, помешайте в моем стакане ложечкой.
