— Ладно, обойдется и так!..
Следующий куст показался ему еще крепче.
— Ну, нет, с этим мне и вовсе не сладить!.. — зло плюнул Меки.
Куст он только срубил, оставив корни в земле. Единожды проявив слабость и дав себе поблажку, Меки стал работать уже не так прилежно, как вначале, и часто оставлял корни невыкорчеванными. Борьба эта совсем изнурила его, и каждое держидерево стало казаться ему столетним дубом. Прежде он то и дело напевал себе что-то под нос, теперь же работал молча и корчевал только кусты белого кизила и слепокура. Но мысль об оставленных в земле корнях постоянно напоминала о себе: весной ведь все эти корни пустят новые ростки, и поле опять зарастет, будто его и не расчищали. «Что скажет тогда Тарасий? Подумает, что я работал только для виду».
Меки вернулся к первому оставленному в земле корню.
— А, чтоб тебе провалиться! — буркнул он и в сердцах ударил киркой.
Весь следующий день ушел у него на выкорчевывание оставленных раньше корней.
«Не на хозяина же работаю! Кого мне обманывать? Себя?» — подумал Меки, когда покончил с последним корнем и засыпал яму землей. Он еле стоял на ногах от усталости. Идти домой уже не было сил, и он остался ночевать здесь же, на Чиоре, в шалаше. Лег, накрылся буркой и сразу уснул глубоким, спокойным сном.
Бачуа был уверен, что, оставшись один, Меки скоро остынет и бросит эту адскую работу. Но тот каждый день, только рассветало, уходил на Чиору и рубил кустарник до заката.
Однажды утром Бачуа не вытерпел и тоже отправился туда.
Нелегко было ему в тот день глянуть в глаза товарищу. Он долго работал с ним рядом молча. Потом вдруг сказал:
— Хочешь научиться читать, Меки?
— А кто меня будет учить? — спросил тот.
— Я.
— Ты? — Меки недоверчиво поглядел на Бачуа.
— Да. Книги и тетради я завтра же тебе достану. Будешь учиться?
— Конечно, буду! Только боюсь, что тебе и это покажется трудным, — пошутил Меки, — бросишь меня опять на полдороге.
Однако это была не только шутка, и Бачуа принял упрек с должным пониманием.
— Ты прав, Меки! Сплоховал я. Но будь другом, и пусть все, что случилось, останется между нами, — сказал он.
С этого дня запоздалые путники, проходившие мимо холмов Чиоры, могли видеть далеко за полночь огонек, мерцавший на горе.
В шалаше светло — новый, широкий фитиль керосиновой коптилки горит вовсю. Друзья принесли чуть ли не целую копну сухого сена — это и постель, и мягкие кресла, и парты, а пахнет как, не надышишься! Только коптилку от этой «мебели» подальше — вспыхнет, и выскочить не успеешь. У Бачуа на коленях старая, в трещинах грифельная доска. Поскрипывая мелом, он старательно выводит уже третью букву грузинского алфавита.
