— Что ты все за него адвокатствуешь? — перебил Быстрова Мишин. — Дай ему самому слово вымолвить.
В бледном лице Николая, во всей его длинной фигуре была какая-то пришибленность.
— Виноват я перед заводом… Семен Павлович… Эшелон… не смог доставить, — проговорил Николай.
— Садись, дон Кихот, — засмеялся Мишин. Николай и впрямь напоминал дон Кихота. — Гитлеровцы виноваты, что дорогу отрезали. А ты тут причем? Как здоровье-то? Бледен ты, брат. Мне Бирин рассказывал, как ранило тебя. Ругать бы тебя надо. Без спросу в драку полез.
Николай молчал.
— Ленинград еще в блокаде. Тяжело там, — тихо продолжал Мишин. Николай вздрогнул, точно его резнуло по сердцу. Ленинград еще в блокаде. Там где-то в окопах Анна.
Мишин внезапно оживился:
— Возглавишь конструкторский отдел, Петрович… Мы вооружаем сейчас машину, ищем удачное решение. Мне в наркомате рассказывали, что в одной дивизии на нее шесть пулеметов поставили, так она, горемычная, и не взлетела даже! Я хотел бы, чтоб ты этим вопросом занялся.
Николая обрадовало крепкое рукопожатие Мишина, — в нем была ободряющая теплота.
— А теперь веди к Петру Ипатьевичу, товарищ Быстров! — сказал Николай.
Николай шел быстро, почти бежал, и Быстров едва поспевал за ним. «Неужели я сейчас увижу Глебушку, отца, маму?» — спрашивал себя Николай, не веря своему счастью.
У калитки одного из новых двухэтажных домов стояла сестра Анны. Он узнал ее по глазам — синим, глубоким, с веселыми искорками.
— Тоня?! — Она шагнула к нему, и Николай увидал сына. Глебка отворил калитку и высунул голову в черной мерлушковой шапке-ушанке.
— Глебушка! — крикнул Николай, забыв, что нужно поздороваться с Тоней, и поднял сына на руки.
«Как он исхудал! — молча удивилась Тоня. — Не хворает ли?» А Николай целовал сына и сквозь слезы бормотал:
— Глебушка… синеглазый мой!
— Вот еще! — пожал плечами Глебушка. — Плачет… А еще мужчина!
Утро стояло тихое, задумчивое, но на небе, по разорванным низким облакам, заметны были еще следы бушевавшего здесь ночью ветра.
Если бы у Николая спросили, чем этот день отличается от других зимних дней, он ничего не мог бы ответить, но каким-то шестым чувством, необъяснимым словами, он ощущал весну. И в чуть потемневших сугробах вокруг деревьев и столбов, и в неожиданно громком крике вороны, и в ясном, дрожащем, мягком свете утра угадывалась близость весны.
— Чего же мы стоим, папа? Мне холодно! — воскликнул Глебушка.
— Да! — спохватился Николай. — Пойдем к бабушке.
