У Саши было бледное, худощавое лицо с маленькими черными глазами. Когда он улыбался, глаза превращались в узенькие щелки. Но при всем этом в лице Саши было что-то живое, веселое и доброе, что делало его необыкновенно привлекательным. В каждое слово своих простых песенок он вкладывал столько чувства и какого-то будто ему одному известного смысла, что все недоумевали, как не замечали прежде красоты этих песен.
Девушки любили его чуть хрипловатый голос, его манеру улыбаться во время пения, «подпускать слезу» в наиболее чувствительных местах. Когда он уходил в другой вагон, положив гитару на плечо, все провожали его глазами, молча удивляясь наступившей тишине.
А те, к кому он приходил, как завороженные слушали его песни да мягкие волнующие переборы гитары под частый перестук колес.
Далека ты, путь-дорога,
Выйди, милая моя!
Мы простимся с тобой у порога
И быть может — навсегда!
Людям легче дышалось от задушевных и простых песен. Казалось, это сама молодость бросает вызов всем несчастьям, всем тяготам войны.
А теперь Саша лежал в мокрой от росы траве, запрокинув назад голову, плотно сжав зубы. Острый осколок бомбы разрубил ему левый висок…
К Солнцеву подошел Петр Ипатьевич. У него была перевязана правая рука. Лицо почернело от пыли.
— Александр Иванович! Надо осмотреть путь да двигать дальше. А то, неровен час, еще придут…
— Да, да! — заторопился Солнцев, только сейчас вырвавшись из оцепенения. — Товарищ Сурков! — обратился он к начальнику химической лаборатории. — Возьмите несколько человек и осмотрите путь.
Старшие вагонов один за другим докладывали, что вагоны целы, но каждый добавлял о людских потерях.
Раненых насчитали десять человек. Убитых было шесть, из них двое детей и две женщины — жена дяди Володи и та эмалитчица, что во время налета на завод фашистов беспокоилась о доме, но работу не оставила. Ее звали Дарьей Первухиной.
Девочка лет десяти, с опухшим от слез лицом и острыми, часто подрагивающими плечиками, держала на руках грудного ребенка и тихо, почти шопотом, повторяла:
— Мама… мама…
Мать лежала бледная, с застывшим выражением тревоги.
Марфа Ивановна, не помня себя, подбежала к девочке, взяла у нее ребенка.
— Отец! — крикнула она и сама не узнала своего голоса, — возьмем этих детей. Роднее своих будут!
Петр Ипатьевич поднял старшую девочку на руки.
— Как звать-то тебя, светлый месяц?
— Наташей, — ответила девочка, — а сестренку — Наденькой.
Петр Ипатьевич торопливо зашагал к вагону. Оставив детей на попечение Марфы Ивановны, он вернулся к опушке леса, где лежали убитые…
