— Ма, какой я — черный или русявый?
— На глине замешенный, — улыбчиво отвечала мать.
— Как на глине?
— Пегий.
Позже убедился, приглядываясь к себе в зеркало: действительно пегий.
Анатолий Федорович любовался буйством красок, текучим многолюдьем, разноголосым базарным гомоном. Бродил бездумно, вдыхал родные, знакомые с детства запахи. Изредка, когда мать окликала его, подходил к ней, брал из ее рук купленный товар, относил в машину и снова возвращался.
Провожая его взглядом, мать хвалилась женщинам, которые по такому случаю густо обступали ее, ловили каждое слово:
— Подарков привез — не дай бог сколько!
Тетки завидовали:
— Надо же!..
— И одеться, и обуться, и приукраситься есть чем!.. — продолжала не без гордости.
— Счастливая!..
— Правда ваша, счастливая, не таюсь. Только замечаю ему: сынок, зачем так много всего, что же я его, в гроб с собой возьму?
— Тю на тебя! — отмахивались женщины. — Что ты плетешь?
— Гля, какая старуха выискалась!
— Да тебя еще под венец можно ставить!..
Довольная Мостова отрицала похвалы:
— Наговорили, ей-бо! Вашими бы устами…
А когда собрались ехать домой, когда уже все уложили как следует: что в багажник, что на дно салона сзади, что спереди, себе под ноги, чтобы не разбить или не рассыпать чего, к машине подошел высокий сутуловатый старик — дядя Прокоп.
— Здорово, племянничек! Каким ветром?
— Северным, дядь, заполярным.
— Твоя можара? — показал глазами на машину.
— Семейная.
— Молодец!.. Подвезешь дядю родного? — Шумно выдохнул, вислые его усы, седые, с желтоватым подпалом, зашевелились.
Анатолий Федорович поспешно обошел машину, открыв правую заднюю дверцу, показал на сиденье:
— Приглашаю!
— Уважил, уважил. Сразу видно: путный человек!
У дяди Прокопа в руках был почтовый посылочный ящик, весь в острых, незагнутых гвоздях, и мешок с бидоном для постного масла. Он сперва кинул небрежно на заднее сиденье фанерный ящик, затем поставил бидон в мешке, сам задержался, мастеря закрутку с самосадом.
Мать смотрела на все вольности родича и закипала от негодования. Ей уже мерещилось, что ящик своими длинно торчащими гвоздями пропорол нарядные чехлы на сиденье, из бидона пролилось масло, разойдясь темным широким пятном по цветастому полотну.
— Прокоп, — окликнула.
— Слухаю тебя, — дымя цигаркой, отозвался дядя.
— Ты бы поаккуратнее: не на бричку садишься. Мог бы свою амуницию и на пол поставить.
— А что такое? — удивился Прокоп.
— Чехлы извозишь!
— Черт с ними, новые справим! — как о своих, сказал Прокоп. — Так я говорю, племянничек?
