Полнившиеся слезами глаза Анатолия Федоровича наконец-то уронили слезы. Он поначалу сдерживался, но, когда увидел, как мать, стоя на крыльце, всплеснула руками, выдавая этим всю свою тоску, скопившуюся за долгие годы одиночества, как, не помня себя, она кинулась к машине, Анатолий Федорович всхрапнул надрывно, заслонился рукой, словно от удара, лег на руль…
Воскресный базар разлился по майдану буйно, широко, словно ярмарка. На дощатых неструганых полках вразвал лежали яблоки ранних сортов, груши-скороспелки, пахнущие медом абрикосы, дымчатые сливы, темные вишни. Рядом с фруктами желтели тушки обработанных, выпотрошенных кур, лиловатых индеек, розовых кроликов, на концах лапок которых оставлены пуховые чулочки. Свиные опаленные головы незряче уставились на мир ороговелыми глазами. Хвосты, уши, куски толстого спинного и тонкого подбрюшного сала. Телячьи ножки, бычьи ребра, коровьи языки. А чуток подальше — горки гусиных яиц, кажущихся неправдоподобно крупными, вроде вытесанными вручную из кусков мела, живая птица в мешках и клетках, а то и просто так, на земле, со связанными ногами.
За рядами полок идут ряды поставленных на землю корзин со всякой всячиной: тут и мотки шерсти, и кукурузные початки, сумки с фасолью и рюмочки с красным молотым перцем. А еще дальше — кувикающие в мешках поросята, телеги с головками белой, похожей на брынзу, глины, которая идет на побелку и комнат, и наружных стен домов, возы с горшками, которые, верится, до сих пор источают жар обжиговых печей, свистульки, сладкие петушки, кадка со льдом, в которую поставлены длинные высокие бачки с мороженым. И уже совсем далеко, на том краю базара, рядами расположились сельповские машины-будки, в которых развешаны для продажи всякие товары: женские вязаные кофты, мужские ситцевые рубахи, валенки, сапоги и даже зимние ватные стеганые штаны для тех, кто по холоду работает в поле или отправляется в извоз.
От такого обилия глаза разбегаются, даже забываешь, зачем приехал.
Анатолий Федорович ходил по базару, одетый по-цивильному: брюки из плащевого материала серого цвета, белая трикотажная короткорукавная рубашка навыпуск, на ногах легкие кожаные сандалеты. Фуражку он не надел: флотская форменная фуражка к такому костюму не подходит, другой какой-либо он не держит, зачем она, если густой чуб Анатолия Федоровича лучше всякой фуражки может защитить его и от холода и от зноя.
Чуб у него какого-то не пойми-разбери цвета. Когда был маленьким, часто приставал к матери с вопросом:
