Порой думалось, что все устройство, по сути своей, так просто, как тележное колесо: и перегретая вода, и пар, врывающийся в турбины… Но мысль о простоте была не постоянной, часто нарушалась сомнениями.
В самом начале, когда впервые знакомился с реактором, считал нерациональным такое устройство. Считал, можно нейтрализовать радиацию каким-то иным способом, чтобы сохранить огромное количество энергии.
Нет, пока ты не вечный двигатель, думал временами о реакторе. Вот если бы выделяемая энергия прямо превращалась в электрическую и двигала вал с гребными винтами, тогда бы все выглядело целесообразнее. В момент таких размышлений приходил к выводу, что атомному реактору до простоты и естественности тележного колеса еще очень далеко.
Однажды завел об этом речь с командиром дивизиона Полотеевым.
Они сидели в кают-компании у стола, за шахматной доской. Полотеев расположился на диване, обтянутом искусственной кожей, Алексей Горчилов на приставном стульчике, наискосок от него.
— Курчатов, право слово, Курчатов! Вон куда замахнулся! — Сделав ход, капитан-лейтенант Полотеев предупредил противника: — Говорить говори, но игру не упускай. Видишь, чем тебе грозит позиция моего коня? То-то же! — И тут же вернулся к прерванному разговору. — Мне довелось в отпуске побывать в академгородке, в институте ядерной физики. Там у них в холле стоит огромный круглый стол, за тем столом часто устраивают что-то вроде думного веча. Именно думного. Собираются для теоретических размышлений. Сидят за стаканом чая или за чашечкой кофе, покуривают сигареты или трубки и разговаривают. — Полотеев пошарил по карманам, но, ничего не найдя, продолжил: — Представь себе, там все равны: и академик-директор, и рядовые академики, и заведующие лабораториями, доктора и кандидаты наук, старшие и младшие научные сотрудники. На равных основаниях могут делиться своими соображениями, вдруг возникшими предположениями, замыслами, говорить о неудачах. Заглядывают далеко вперед, фантазируют, допускают невозможное, опровергая друг друга, спорят на равных, высказываясь со всей прямотой, до конца, без ограничений, без ущемления самолюбия, без обид. Каждый пытается уловить в словах единомышленника или оппонента что-то живое, полезное. Приходят к общему согласию относительно дальнейших опытов… Наслушаешься — голова пойдет кругом. Бог ты мой, думается, такое несут! Но поставят опыты, и оказывается, что истина где-то рядом. — Он потер подбородок, глубоко вздохнул. — К чему я все это говорю? Тебя можно разбить и опровергнуть в два счета, без сомнений и угрызений совести. Но это легкий, упрощенный путь. Куда труднее найти живое зерно, а еще лучше толкнуть тебя на дальнейшие, более глубокие и более плодотворные размышления. То, что ты говоришь, лейтенант, их практический поиск. Об этом они уже думают. Ставят опыты. Я побывал в их подземелье, в лабораториях, сплошь увитых трубопроводами, кабелями (чем-то похоже на внутренность нашей лодки), уставленных приборами, посмотрел синхрофазотрон, позаглядывал на экраны, где фиксируются удары частиц, деление частиц. Ученые уже, кажется, дошли до упора: разбили вещество до кварков. Кварки делиться дальше не желают — двойные такие частицы, — правда, их разбивают, получают два новых, но опять же двойных кварка. Сколько ни разбивай — два новых двойных! И знаешь, что они, исследователи, говорят по этому поводу? У них возникает мысль о дальнейшей неделимости. — Капитан-лейтенант Полотеев зачем-то вылез из-за стола, встал за спиной Алексея Горчилова, сняв пилотку, похлопывал ею по ладони левой руки и, глядя на шахматную доску, выговаривал: — Ты все-таки дал зевка, лейтенант. Зевка дал! Я беру слона, с твоего разрешения, конечно.
