— Алеша, почему у тебя все время грустные глаза?
— Девушки любят такие, с поволокой, — пошутил без улыбки.
— Нет, правда. Они у тебя всегда, даже когда веселишься, печальные-печальные, затуманенные, словно беду чуют неотвратимую. — Кутаясь зябко, она подняла воротник кофты, прижала правую руку к груди, у горла. — Я боюсь тебя, Алексей. — Впервые назвала по-взрослому, отстраненно: «Алексей».
Алла любила этот зал — высокий, просторный, заполненный военными молодыми людьми. Любила старомодно звучащую музыку духового оркестра. Она училась на четвертом курсе политехнического института, а на вечера отдыха по субботам ездила сюда, к дзержинцам, ездила с подругой, у которой брат курсант. Он-то и присылал им приглашения. Бывало, являлся в общежитие лично, чтобы увезти девушек на бал, — так он любил говорить.
В политехническом тоже устраивались вечера. Но там оркестра не было. Там прокручивали джазовую музыку. И все танцы выглядели на один манер. Вернее, как считала строгая девушка, это были не танцы, а толчея, давка, в которой каждый сам себе горазд: движется, как ему вздумается, то ли по-старчески делает разминку ног и рук, то ли по-молодому буйствует всем телом — ни грации, ни гармонии. Эти танцы напоминали анархическую гимнастику, где нет ни конца, ни начала, где никаким сюжетом действие не ограничивается. Да, думала Алла, глядя на неистовствующую толпу, танец разуверившихся во всем одиночек, танец эгоистов, не желающих подчиняться общей идее, танец усталых и пресыщенных, можно даже сказать, бунтующих, восставших. Но против чего? Против кого? С кем воюющих?.. Ребята в шутку говорят: открыть клапана, выпустить пар! Похоже. Порой действительно хочется повыть, поерничать, поразмяться. Но при чем же здесь танцы? Танец — высокое искусство, оно создавалось веками, передавалось из поколения в поколение, в нем вырабатывалась красота, в него вкладывался глубокий смысл. Где все это?
Девушку, словно свежим ветром, овевали звуки вальса, будоражила полька, обволакивал грустью полонез. Она все это понимала и принимала, жила этим, потому тело ее само по себе слушалось музыку, подчинялось такту. Потому чувства ее, мысли соответствовали тому высокому настрою, который создавала музыка. И не только музыка, а все, все вокруг: и нарядные, яркие люстры, и легкие бра в простенках с повисающими хрусталинами-сережками, и покрытый лаком паркет — по нему пары, кажется, не ходят, а скользят, — и нежно-голубой цвет побывавших под солнцем курсантских воротников-гюйсов, темные матросские костюмы, сверкающие желтизною бляхи, золотые нашивки, надраенные до блеска черные ботинки. Здесь все подчинено единой воле, единой мысли. Здесь то, чего она все время ищет в жизни.
